Никогда ещё не было у Руси такой многочисленной сильной дружины. Да и князь Олег был смелым, опытным и хитрым, потому и прозвали его Вещим. Удачлив был князь в воинских делах.

Неожиданно для греков огромный флот вошел в залив Золотой рог. Жителей ромейской столицы охватил страх. Ещё бы не испугаться! С высоких крепостных стен далеко видать — и весь водный простор до самого края, где сходятся воедино море и небо, запружен чужеземными ладьями, ладьями тех самых варваров, над которыми не так давно потешались греки, распиная их на крестах. А в ладьях — воины, с луками и копьями. И длинные щиты их в руках красным-красны, будто пропитаны кровью.

Но, к удивлению греков, русы не высадились в гавани, чтобы взять приступом крепостные стены, а поплыли вдоль берега куда-то дальше. И вдруг с ужасом увидели жители Царьграда их ладьи, которые на всех парусах летели на город, но уже не по воде, а посуху. И тогда решили византийцы, что эти русоголовые статные сильные воины не иначе как посланы богом в наказанье за их грехи, и покорились Олеговой рати.

Прибил Олег свой красный щит на золотых воротах Царьграда в знак того, что покорил он столицу древней Византии. Взял с греков большую дань за прошлые их злодеяния. А еще заключил с ними договор, в котором обязались греки не только не обижать русских купцов, но и все время, пока они будут находиться в Царьграде, давать им средства на прокорм и без платы пускать в баню. Русские, в свою очередь, обещали не нападать больше на Царьград. Заключили этот договор на веки вечные и записали все, о чем договорились, на пергаменте. С греческой стороны этот договор подписал византийский император, а с русской — князь Олег и его бояре. А чтобы никто не нарушал договор, греки, подписывая его, давали клятву верности на кресте перед глазами своего невидимого христианского бога, а русские клялись на своем оружии именем Перуна, потому что в те времена были еще язычниками.

«Каждое племя, каждый народ обретает силу и славу в бою, — говорил воевода Борислав своим воинам. — Случалось нам сходиться на поле боя и с греками. А ныне идем мы к ним на помощь. Не посрамим, друзья, наших предков, наших дедов и отцов, отвагой приумножим славу родной земли».

Илья никогда раньше не бывал в Царьграде, но как только вышел к высокой ограде и увидел внутри сквозь плетеные решетки ворот просторную, посыпанную песком площадь, огромной подковой огибающий ее барьер и поднимающиеся полукольцами ряды каменных скамей, сразу же догадался, что это и есть знаменитый константинопольский ипподром. Не раз слышал о нём Илья. Ведь каждый, кому довелось побывать в Царьграде, непременно рассказывает о Софийском храме, об императорском дворце и об ипподроме. Да и не только слышал о нём Илья — видел. Он даже вспомнил где: в киевской Софии. Там, на стене, по-над лестницей, ведущей на хоры, написана красками и эта площадь, и скамьи вокруг нее, и впряженные в колесницы кони.

Илья долго шагал вдоль ограды.

Откуда-то с противоположной стороны улицы донесся пряный дух перца. Высокие ворота под выложенной из камня аркой. Внутри, прямо во дворике, сложена печь. Грек в холщовой одежде и кожаном, как у кузнеца, переднике хлопочет у котлов. Под виноградными листьями, ползущими по решетчатому шатру, стоят столики. Снуют слуги с мисками и блюдами. За столами сидят люди, пьют вино, закусывают. Пахнет вкусно. Да Илья уже и проголодался здорово. Зайти, что ли, в этот уютный тенистый дворик, где так прохладно — не то что здесь, на раскаленной улице. Сесть за стол под виноградным шатром, достать привешенный к поясу кошелек, где лежат жёлтые кружочки греческих солидов. Сказать подошедшему слуге: «Ну-ка, друг, мечи все, что есть в печи!» Только как ему скажешь, на каком языке? Да и вдруг это вовсе и не харчевня, как думает Илья, а чей-то дом. Вот и окажешься незваным гостем. Жаль, но придётся топать дальше. И вдруг:

— Илья! Илюша! Муравленин! — Голос оттуда, из дворика. От одного из столиков поднимается высокий плечистый человек.

— Данила! Друг! Ты ли это? — радостно кричит Илья. Обнялись, поцеловались. Потащил Данила Илью за стол, усадил. Подбежавшему слуге что-то приказал по-гречески. Тот закивал, залопотал, кинулся со всех ног, вмиг притащил высокий кувшин с вином, пододвинул Илюше серебряный кубок. Ставил на стол и рыбу, и птицу, и мясо на вертеле.

— Я думал, ты давно где-нибудь в монастыре богу за нас, грешных, молишься, а ты, оказывается, у греков в гостях вино попиваешь, — пошутил Илья, всё так же радостно вглядываясь в лицо давнего своего знакомца и приятеля. Это был тот самый Данила по прозвищу Монах, который, сколько помнил его Илюша, собирался сменить кольчугу воина на монашескую рясу. — Давно ли ты здесь? По каким делам?

Данила рассказал, что послан Великим князем в Царьград вести переговоры и решать все дела, касающиеся русского полка. Прибыл он еще загодя, чтобы договориться и о том, где разместятся русские воины, об их участии в совместных военных действиях против степных кочевников.

Будто диковинный цветок с прозрачными лепестками, трепещет посреди каменного дворика фонтан. Тонко жужжит пчела над истекающим сладким соком янтарного цвета плодом. На столике узорчатой скатертью лежит тень от резных виноградных листьев.

Вот так случайно повстречать на чужбине близкого человека! Это счастливая встреча. Илья уже поведал всё, что знал, — и об Алёше, и о Добрыне, и о многих других общих друзьях и знакомых.

— Ну, а ты-то как, Данила?

Данила отвечает не сразу:

— Спрашиваешь, как жив? Изо дня в день веду переговоры с чиновниками и стратегами, осматриваю казармы, отбираю коней, проверяю счета за снедь для наших воинов и конский корм. А душа ждёт не дождётся, когда можно будет вернуться на Русь, жаждет она трудов иных. Нет, ты не смейся, Илюша, — говорит он, хотя Илья и не думал смеяться, а серьёзно и сочувственно слушает друга.

— По воле божьей довелось мне немало побродить по свету. Видал чужие края. Слышал чужие языки, — продолжает Данила, помолчав, спокойней и раздумчивей и вроде бы без связи с предыдущим. — Велика ойкумена (так именовали древние греки земли, обжитые людьми). Велика ойкумена, — повторяет он, — но человеку не сразу открылось это. Было время, когда она виделась ему малой — всего лишь благодатным островом среди непригодной для жизни пустыни.

— Человек видит землю до окоема, — согласно отзывается Илья, стараясь уловить мысль своего собеседника.

— Видит — до окоема. Но сам окоем не очерчен навечно, и человеку многое довелось познать, — всё так же задумчиво говорил Данила.

Многое довелось познать и самому Даниле. Неутомимый книгочей, склонный к поискам и раздумьям, он теперь, как налитый до краев сосуд, переполнен тем, что открыл для себя и осмыслил. Знакомый библиотекарь, такой же книжник, как и Данила, по дружбе свел его в монастырский подвал, где хранится запретное. Вот уже сколько — нет, не лет, десятилетий, а может, и веков лежат они втуне, скрытые от людских глаз, труды древних мудрецов. И так еще судьба была к ним милостива. Другие и вовсе давно сожжены. А если было жаль жечь дорогой пергамент, старательные писцы начисто выскабливали бывшие на них письмена, чтобы написать на свитке труды отцов церкви. Древние мудрецы ныне не в чести, и чтение их почитается христианской церковью за великий грех. Спору нет, древние не знала единого бога, поклонялись идолам, их деяния не озарены благодатью. Как начинает думать об этом Данила, будто камень ложится на душу. Всплывает в памяти грозное предостережение: «Грех неосознанный есть грех. Но осознанный грех — грех вдвойне». Грех, который лежит на нем, удвоен, утроен, удесятерен. Он не только читает старые свитки. Не остерегаясь дьявольских искушений, он следует за мыслью тех, кто пытался проникнуть в тайны мироздания и бытия. Порой он казнит себя за преступность своих желаний, горячей молитвой старается выпросить у всевышнего прощенье за свои греховные устремления и тут же снова ввергает себя в грех сомнений и гордыни. Но что делать, если древние мудрецы так неопровержимо убеждают в своей правоте? Старые свитки позволили ему соприкоснуться с их ученьем о сути сущего, пройти по ступеням познания, ведомого древним. Человек и земля — древние немало размышляли над этим. Поначалу они считали ойкумену небольшим островом. Но когда их корабли стали плавать все дальше и дальше, они увидели, что мир велик, велик и разнообразен. Даже солнце! В иных краях оно щедро дарит свет и тепло, как родная мать, в. других же — скупо, как суровая мачеха. В зависимости от солнечных щедрот разделили древние землю на пояса, по-гречески — климаты.