Сделанное открытие повергло Надю в такой ужас, что в порыве отчаяния она стала искать способ разом покончить со всеми переживаниями, освободиться от всего. Но вскоре в ней заговорил другой голос, ей стало стыдно, приступ малодушия прошел.

…Это правда, что страдания закаляют. Только слабый в испытаниях сгибается и падает: сильный становится крепче. Надя оказалась сильной. Она хотела быть сильной и стала сильной. Можно сказать, Крызин, сам не желая того, помог ей обрести твердость духа, которую она начала было утрачивать, сам вложил оружие в руки и тем дал возможность продолжать сражение, выйти моральной победительницей из неравной борьбы.

Если Алексей разбудил в ней любовь, дремлющую в каждом живом существе, то Крызин научил ненавидеть.

Крызин надеялся когда-нибудь склонить ее на свою сторону, если не добром, так худом — угрозами, запугиваниями, страхом смерти, но пробуждал лишь чувство гадливости, омерзения. Каждый раз, когда он появлялся в камере и его бегающие запавшие глазки быстро скользили по ней, как бы ощупывая всю, ей казалось, что она окунулась во что-то липкое, скользкое, поганое.

Но, как бы там ни было, низменное чувство Крызина пока берегло от беды. Он не сказал про нее всего, что знал. Но слишком долго так продолжаться не могло. Постепенно он начал делать намеки, унизительные попытки заигрывания. То предложит вывести на прогулку в такое время, когда другим заключенным запрещено; то, будто невзначай, обмолвится, как она будет жить, если примет его ухаживания, прислушается к советам, «проявит чуткость»… «Чуткость»! Она — к нему?!

И все-таки это было очень страшно. Даже ночью ей теперь снилось ненавистное лицо, хищное, с маленькими буравящими и бегающими глазками, перерезанное глубоким шрамом (все-таки здорово отделал его Яранг). С диким зловещим хохотом, искаженное, оно надвигалось, приближалось к ней почти вплотную: слюнявые губы, вытягиваясь до бесконечности, тянулись к ее губам… Надя вздрагивала и пробуждалась в ужасе.

«Надейся, Надейка… Найденыш…» — ободряла она себя, перебирая ласковые имена, которыми наделял ее Алексей.

Если б молния и гром внезапно поразили Меченого!

Раз он попробовал пойти напролом, грубо облапил ее. Она влепила ему звонкую пощечину, и он ощерился, зло, как хорек:

— Погоди, недотрога! В Германию попадешь, не то будет…

Как он не прибегнул к самым крайним мерам, не отважился на самую последнюю подлость и не воспользовался преимуществами своего положения, Надя не понимала и лишь благодарила судьбу. Очевидно, даже у самых конченых типов все же есть своя мера гнусности.

А что касается Германии…

Неужели ее ждет эта участь?

Когда в холодноватое раннее апрельское утро их всех стали выгонять во двор, строить в длинную шеренгу, пересчитывать и перекликать, а потом приказали быстро занимать места в черных грузовиках, она ничуть не удивилась. Она ждала этого. Ждали все.

Их отвезут на железнодорожную станцию. Там загонят в вагоны для скота… Прощай, Родина…

Но машины направились не к вокзалу, не на сортировочную станцию, а повернули за город.

Рокотали грузовики. Тупо уставясь перед собой, будто не живые думающие существа, а бесчувственные обрубки, сидели, обнявшись с винтовками, солдаты-охранники… Но родная земля противилась тому, чтоб ее сыновей и дочерей везли куда-то в неизвестность. Не проехав и десяти километров, машины застряли. Вражеская техника вообще плохо чувствовала себя на русских просторах. Побившись с полчаса и убедившись, что с бездорожьем не совладать, немцы приказали арестантам сойти и дальше идти пешком…

Впереди был мост, под ним река с медленно плывущими по ней льдинами. В разгаре ледоход. Зима отступала по всем пунктам.

Дорога на подъеме к мосту суживалась, лес подступал здесь ближе, колдобин и жидкой грязи под ногами было больше. Пленники скользили, падали. Упавших спешили поднять товарищи. Промедление грозило обессилевшему смертью.

— Шнелль, шнелль! — грозно кричали конвоиры, раздавая удары прикладами направо и налево.

— Шагай, сказано! — вопили полицаи. Они усердствовали еще больше гитлеровцев.

Если бы конвоиры были повнимательнее, они заметили бы, как быстро снялась с вереска стая чечеток и, затрещав, затараторив что-то по-своему, перенеслась на другую сторону пригорка. Но подозрительность врагов не пробудилась, и они не догадались, что совсем не ветер шевелит ветки кустов, сбегавших дружной толпой по склону… Слишком были заняты тем, чтобы ускорить застопорившееся движение.

План нападения созрел мгновенно, при первом же взгляде на колонну. Бить в хвост и в голову. Отрезать для врагов все пути отступления, пусть не уйдет ни один. Сложность была лишь в том, как бы не подстрелить своих. Поэтому Алексей распорядился, чтобы первыми открыли огонь лучшие стрелки, а после, когда гитлеровцы разбегутся, уже вступили в бой остальные.

Вот только мост… С той бы стороны засаду! Но времени уже не оставалось…

Алексей как предчувствовал, что мост этот, обыкновенный, какие бывают на проселках, с дощатым настилом на бревенчатых сваях, с тупорылыми ледорезами, сыграет с ними злую шутку.

— Пора! — шепнул Петр. По круглому заветренному лицу его с крупными рябинками уже опять катились капли-росинки.

— Погодь, — отозвался Денисыч. — Тут надо с умом, не то людей побьешь…

— Спокойно, спокойно, товарищи, — негромко проговорил Алексей.

«Спокойно», а самим владело такое нетерпение… Ведь где-то там, на дороге, находилась его Надя! Он не мог распознать ее в толпе, но сердце не обманет.

— Без команды не стрелять! — передал Алексей по цепи.

— У-у, гады, гляди, как хлещут! — переговаривались вполголоса партизаны, глядя на происходившее на дороге. — Хоть женщин-то пожалели бы…

— Измываются. Думают, их взяла…

— Сейчас узнают… почем дробь в печенке!

— Внимание! Приготовиться!

Первые же выстрелы сразили несколько охранников впереди и сзади колонны. С криком «Ура!», продолжая стрелять на бегу, партизаны посыпались вниз по пологому скату к дороге. Их появление вызвало переполох, на который они и рассчитывали.

Пожалуй, наиболее яростное сопротивление оказали полицаи. Они понимали, что уж им-то не будет пощады. Но все равно, один за другим умолкали автоматы конвоя, чтоб через малую долю времени заговорить вновь, уже в других руках: пленные не дремали и немедленно включались в сражение, откуда силы брались. От мужчин не отставали и кое-кто из женщин.

Петр, присев за бугорком, тщательно выбирал цель и нажимал на спусковой крючок. Сейчас он волновался не больше, чем если бы был в тире. Приходил военный опыт…

Алексей лихорадочно искал глазами: где Надя?

И вдруг увидел: в нее целил из автомата охранник.

— Надя, падай!

Конечно, его крик дошел бы до нее слишком поздно. Но у охранника кончились патроны, это спасло девушку. Отшвырнув автомат, он выхватил пистолет. Охранником был Крызин!

Крызин, конечно, не мог оставить Надю. Она не пожелала быть его, не покорилась — тогда он сам будет сопровождать девушку в ее скорбном пути. Он хотел насладиться хотя бы этим. А потом, кто знает, не передумает ли она перед страшной перспективой, не сделает ли шаг назад, к нему… Предатель и подлец понимал мотивы только одних поступков: поступков страха, подлости, предательства.

Увидев, что дело проиграно, он решил застрелить Надю. «Ни мне, ни другим». И тут, словно из-под земли, перед ним возник Яранг. Когда Алексей спустил его с поводка, пса не надо было натравливать: он ненавидел форму гитлеровцев и отлично разбирался, где друзья, где враги. Вновь его морда оказалась в непосредственной близости от лица исконного врага, и тот, узнав Яранга, понял, что пес ничего не забыл и не простил.

От неожиданности Крызин забыл про пистолет, но инстинкт жизни все же спас его в это мгновение. Он так ударил ненавистное животное в брюхо, что Яранг отлетел в сторону.