— Ночью у Альфа началась сильная рвота. Попросился во двор. Сходил — опять скулит, просится. Потом зову — нейдет, для дисциплинированного Альфа — явление необычное. Лежит на крыльце, скучный-скучный…

Первый вопрос Александра Павловича был:

— Ел траву?

— Ел.

Все стало ясно.

Альф погиб от закупорки кишечника.

Оправдалось мое пророчество, что Альф мог жить только в руках Александра Павловича.

Однажды Александр Павлович сказал: «Друзей не продают». Я могла бы добавить теперь, что и не отдают.

Правда, Альф был уже старик, и все-таки так грустно знать, что его нет с нами, что он никогда больше не подойдет и не положит голову на колени, не взглянет на тебя таким умным и таким печальным взглядом… Прощай, Альф, прощай наш верный-верный товарищ и друг, прошедший вместе с нами все испытания военных лет!

Что сказать еще?

Мы часто вспоминаем нашу фронтовую жизнь. В ней было и много такого, чего я ни за что не хотела бы пережить еще раз, и было много хорошего, даже прекрасного. Да, да, даже прекрасного. Никогда не забыть моих товарищей, Христофорчика, солдат, которые умели скрашивать мое житье-бытье, ибо если солдатская служба подчас тяжела мужчине, то для девушки — тем более.

И мы вспоминаем ту шавочку на призывном пункте, которая привела меня в собаководческое подразделение. Право, странно, как иногда непредвиденная мелочь может повлиять на всю нашу жизнь!

— Ведь если бы не она, я не встретил бы тебя… — говорит мне при этом Александр Павлович.

Ах, какой это был радостный, какой счастливый, волнующий день! Солнце… даже солнце радовалось и светило как-то по-особенному ярко; приветливо кивали вершинами деревья, покачивались кусты, нежно переливались травы; казалось, ликовала вся природа. А какой был воздух: теплый, ароматный, струистый, ласково обвевавший лица… А поезд мчался, мчался по просторам родной земли. Тут-тук, тук-тук — говорили колеса. Пуф-пуф, пуф-пуф — отдувался паровоз, выпуская густые клубы то пара, то дыма, которые затягивали все вокруг сизоватой пеленой и вновь открывали истосковавшимся по родной земле глазам цветущие просторы. Рвались звуки гармошки. Песня налетала и уносилась куда-то вдаль. А колеса стучали, стучали… Мелькали телеграфные столбы; порой галка испуганно вспархивала с них; перестукивали, переговаривались буфера, и в ритм этому стремительному движению колотились, торопились тысячи горячих сердец: скорей, скорей! Скорей бы уж…

«Мы из Берлина» — было начертано на одном из вагонов. «Здравствуй, Родина!» — кричали слова на другом.

После четырех лет отсутствия — и каких лет! — возвращаться домой… Здравствуй, здравствуй, Родина, здравствуй, любимая, единственная! За эти годы сыны твои навидались многого, прошли многие страны, а дороже, краше своей не нашли…

— снова и снова налетала песня и уносилась куда-то вдаль.

А в вагонах… Нет, и вправду, это был необычный поезд! Вот двое солдат закусывают, а рядом с ними, на скамьях, торжественно восседают две собаки-овчарки и, аппетитно причмокивая, ловят и глотают угощение, которое им предлагают.

Овчарки и в других купе — большие, внушительного вида, но словно удивительно подобревшие, забывшие свою обычную суровость и терпеливо сносящие общество как себе подобных, так илюдей… Весь поезд полон людьми с собаками.

В одном из купе сидел усатый, светлоголовый, с загорелым до шоколадности лицом, красивый и статный молодец, из числа тех, чья судьба сушить девичьи сердца, и задумчиво смотрел в окно. У ног его дремал громадный пес… Нет, сказать «дремал», пожалуй, будет не верно. Хотя веки собаки и были приспущены, наблюдательный глаз отметил бы, что она только притворяется, будто спит, а точнее, даже не притворяется. Просто поступает так, как всегда делает собака: вроде бы, и спит — а слышит все, что происходит кругом; вроде бы, ничто ее не касается — а в любое мгновение готова вскочить и выполнить приказ хозяина или вступиться за него, если потребуется… Ждал ли пес также свидания с родимым домом после долгой разлуки, как его товарищ — старший сержант, про то не скажешь, ибо не умеем мы понимать собаку так, как она понимает нас.

Паровоз протяжно загудел. Мелькнул семафор, ход замедлился. За окнами поплыли крыши, фабричные трубы, сети воздушных электрических линий, тополя… Кое-где виднелись развалины: город еще не успел залечить свои раны.

Перрон. Тысячи встречающих. Цветы, знамена, море лиц — мужских, женских, пожилых и совсем юных, смеющихся и плачущих от безграничного счастья и радости, застывших в тревожном ожидании… Приехали! Приехали! Сыны наши, отцы, старшие братья, мужья — приехали…

Толчок. Вагоны дернулись — стали. Но еще раньше посыпались из вагонов люди — фронтовики. Вслед за ними выпрыгивали собаки. Пока человека тискали сразу десятки рук, целовали враз несколько уст, пес крутился где-то под ногами; его пинали, давили хвост, лапы; он только отскакивал, да берегся, но чтоб огрызнуться — ни-ни!

— Гляди, сколько собак! — воскликнул кто-то.

— А как же, — ответил другой. — Тоже воевали! А теперь по домам… на отдых, значит…

— По домам или в питомник…

— Собаки — и тоже воевали?! Чудно!

— Еще как воевали-то, будь здоров!

— Цельная воинская часть?!

— А как же… Они и на Параде Победы были!..

— Другие небось…

— Ну, эти или другие — какая разница…

В проеме вагонной двери показался уже знакомый нам старший сержант. Одной рукой он придерживал ремень заплечного вещевого мешка, другой сжимал поводок собаки… И немедленно из толпы, запрудившей перрон, донеслось:

— Алеша! Яранг!!!

Встречающих было трое: пожилой высокий мужчина, женщина с седыми прядями в волосах — его жена и хорошенькая синеглазая девушка — их дочь. Сперва сержант оказался в крепких руках мужчины, они троекратно, по русскому обычаю, поцеловались; потом его по-матерински мягко привлекла женщина. Девушка тем временем занималась псом. Опустившись перед ним на корточки, она трепала его, целовала прямо в морду, в холодный влажный нос, прижимала к себе, как самое близкое, дорогое существо, взволнованно повторяя:

— Неужели это ты, Яранг?! Неужели это ты? Милый… хороший… Ты узнал меня? Яранг! Ярик! Ярашка!!!

Да, конечно, он узнал! Разве может собака забыть близкого человека! Это будет уже не собака! Как глупый неотесанный щенок Яранг юлил, вилял хвостом, в восторге лизнул девушку в щеку, потом, словно устыдившись своего порыва и отсутствия выдержки, принял чинный вид, какой и полагалось иметь собаке, прошедшей через горнило войны. Но в блестящих глазах светились любовь и преданность.

Затем здороваться с собакой наступил черед мужчины и женщины, а девушка, выпрямившись, подала руку старшему сержанту.

— Здравствуй, Алеша.

— Здравствуй, Надя…

Счастьем сияли их глаза. Теперь старший сержант смотрел на девушку так, как минуту назад Яранг (право же это сравнение совсем не оскорбительно для человека). И понимающе улыбались их спутники…

По многим признакам — выражению лиц, непринужденности друг с другом, недомолвкам в разговоре — можно было безошибочно заключить, что они, эти четверо (не считая собаки), не просто давние добрые знакомые: их связывает нечто большее — общие пережитые тяготы.

— А тебя не узнать, Алексей, — сказал отец Нади, когда они выбрались из толпы. Мешок старшего сержанта теперь нес он, а Ярангов поводок перешел в руки девушки. — Возмужал. Возмужал. И усы смотри какие отпустил! Прямо сказать, гренадерские!

— Давно не видались, Степан Николаевич…

— А наград-то, наград! — всплеснула руками Надина мать.

— Целый иконостас! Ай да молодец! — И тут же вновь принялась оглаживать собаку: — Ярангушка… Ярангушка…