Через каждые полмили над ограждением торчала сторожевая вышка — крытая платформа высотой в двадцать пять футов, куда вела лесенка. На каждой вышке дежурил часовой в белой рубахе, вооруженный винчестером. Чтобы не попасться им на глаза, ему приходилось объезжать вышки стороной, удаляясь на несколько сотен ярдов.
Проехав таким манером несколько миль и возвращаясь после очередного объезда к изгороди, Фрэнк увидел милях в шести впереди, за полосой песка, свечение огней вполне приличного по размерам городка, центра этой странной территории. Если китаец прятался в одном из актерских фургонов, то сейчас он там.
Макквити неподвижно сидел в седле, съежившись под плащом, и изучал ситуацию. Изгородь тянулась налево, насколько хватало глаз, и у него не было оснований сомневаться в том, что она охватывает все поселение, замыкая его в проволочное кольцо. Наверняка где-то в этом кольце имеются еще ворота-другие, а значит, он может попытаться или проехать там, или просто перерезать проволоку. Как он выберется обратно с трупом китайца на крупе лошади, это другой вопрос.
С другой стороны, до Мексики всего два дня нетрудного пути на юг, причем никаких тебе проволочных ограждений и вооруженной стражи. Усы можно сбрить, волосы осветлить с помощью лимонного сока — в каталажке ему рассказывали про такую хитрость.
Да, а как же черноволосая красотка там, внутри…
Стоило ему вспомнить о ней, и перед его мысленным взором возникло тело Молли Фэншоу, распростертое на камнях мостовой Тумстоуна, в двух этажах под ним, со свернутой шеей. А в руке у него зажата пустая бутылка из-под виски…
Он затряс головой, лицо его болезненно напряглось.
«Жить с такими воспоминаниями несладко и в камере, а снаружи то одно, то другое еще тысячу раз напоминает о каждой твоей вине. Но раз уж на то пошло, Фрэнки, приятель, разве источник всего этого не у тебя внутри?»
Был то голос Молли или его собственный? Он слышал возлюбленную все чаще: полезные слова, мягкое подтрунивание. Ему нравилось вспоминать о ней таким образом. Значило ли это, что он делается слишком сентиментальным или… просто сходит с ума? Она умерла и сгинула или на самом деле вопреки всему живет в его сознании?
Дерьмо! А какая разница?
Его глаза уловили свет и движение, левее, по ту сторону изгороди. Это еще что такое: далековато, так не разглядеть! Он достал полевой бинокль и направил взгляд туда, где заметил отблески.
Факелы. Широкая колонна людей в белом, освещенная молодой луной. Все с винтовками, идут строем, сто человек, не меньше. А здоровенный детина в длинном плаще, едущий рядом, чертовски похож на муштрующего подразделение сержанта.
«Что бы за чертовщина тут ни творилась, похоже, все это куда хуже, чем какой-то чокнутый китаец со своим тесаком для рубки мяса».
Черноволосая женщина там, внутри проволочного кольца.
Оленья Кожа потянулся было к седельной суме за кусачками для проволоки, но замешкался, когда в его голове зазвучал голос Молли: «Тебе охота думать, будто ты делаешь это ради красотки, — ну и ладно, Фрэнки. Но давай кое-что проясним. У тебя есть серьезные дела, с которыми надо разобраться в первую очередь. Ты, конечно, можешь попереть напролом и заделаться мучеником, Макквити, но никто ведь не настаивает на том, чтобы ты был таким бараном. Перережь проволоку, сунься прямо через эту изгородь, и спустя десять минут тебе в лицо будут смотреть дула всей этой сотни винтовок. Ну и кому оно надо? Можно подумать, будто ты не умеешь избегать неприятностей…»
Да уж, от Молли и пяти центов не заначить: она знала его изнутри и снаружи.
Фрэнк повернул лошадь и отправился вдоль изгороди, высматривая ворота.
В то время как снаружи Фрэнк Оленья Кожа укладывался на отдых, чтобы дождаться восхода, Канацзучи пытался руками раздвинуть две нити колючей проволоки внутренней ограды. Разумеется, его вакидзаси мог бы рассечь проволоку как паутину, но он не хотел оставлять следов, а поскольку промежуток между обходами патрулей составлял всего пять минут, должен был торопиться. Тем более что, когда взойдет луна, последняя возможность будет упущена.
Аккуратно раздвинув туго, как тетива лука, натянутые линии проволоки, он протиснулся в образовавшееся между ними узкое отверстие. Рана в его левом боку болезненно пульсировала, когда Канацзучи проделывал этот трудный маневр, стараясь не разорвать рубаху об острые как бритвы колючки. Будь это его изгородь, он непременно напитал бы эти иглы ядом.
Отпустив проволоку, так что она вернулась на место, японец стер оставленные на песке следы и стремительно припустил к ближайшему укрытию — сараю, до которого пришлось пробежать сотню ярдов по открытой местности. Но даже случись ему попасться на глаза патрулю, они заметили бы лишь стремительно мчавшееся смазанное пятно.
Прижавшись к стене и укрывшись в тени, Канацзучи открыл свои чувства, вбирая звуки со всего города. Вокруг теснились, чуть не налезая одна на другую, тянувшиеся во всех направлениях жалкие хижины; внутри, в очагах, горели дрова, над примитивными трубами поднимались столбики дыма. Готовилась еда. В сараях кудахтали куры, в конюшне, неподалеку, всхрапывали и перестукивали копытами кони. От ближнего нужника тянуло мочой. Кто-то прошел мимо — человек в белом, тащивший на коромысле ведра с водой.
Канацзучи слился с темнотой, дожидаясь, когда шаги удалятся в обратном направлении.
Башня высилась в полумиле отсюда, ее черный силуэт казался разрезом еще большей тьмы на и без того темном ночном небе. Строительство не прекращалось и ночью: горели огни, доносился стук молотков.
Путь туда пролегал между лачугами, он мог попасть к башне, не выходя на главную улицу.
Канацзучи крался по переулкам, замирая и прячась в тени, как только кто-нибудь появлялся на виду. За открытыми окнами он видел людей в белом, безразлично смотревших на огонь, молча сидевших за столами или лежавших на примитивных лежанках. В одном из домов дверь была широко распахнута, и Канацзучи заметил скорчившуюся на полу рыдавшую женщину; мужчина за столом, не обращая на нее внимания, медленно ел что-то из миски.
По пути его не облаяла ни одна собака: домашних животных здесь не держали, что казалось странным для столь большой общины. Он не слышал смеха, в любом другом городе преобладавшего среди ночных звуков: смеются родственники, любовники, собутыльники — кто угодно. Здесь ничего подобного не было. И еще Канацзучи не увидел детей и не услышал их голосов. Здесь жили люди обоего пола, но без детей.
Выйдя из-за угла, он лицом к лицу столкнулся с пареньком лет пятнадцати, несшим ведро с помоями. Оба застыли на месте; подросток устремил на него пустой, безжизненный взгляд, потом повернулся и побрел прочь.
Канацзучи подхватил с земли камень, скользнул за угол ближайшего здания и затаился. Спустя несколько мгновений появились двое взрослых мужчин с фонарями, озиравшиеся в поисках чужака. Наверняка их послал сюда юнец.
Японец постарался как можно дальше бросить камень в противоположном направлении, и, когда тот застучал по жестяной кровле, люди повернулись и поспешили на звук.
Скоро Канацзучи добрался до края поселения, до стройки оставалось примерно полмили постепенно идущей на подъем местности. Там высилось здание — огромное, с боковыми крыльями, похожее на гигантскую, положенную набок букву «Е». И в центре этого сооружения вздымалась в небо черная башня из его сна. По углам строение украшали тонкие спиральные минареты, стены сплошь покрывали рельефные изображения — чего именно, ему с такого расстояния было не разобрать. Резчики работали над ними с опоясывающих стены лесов.
Центральная башня, столь же высокая, сколь длинным было здание, казалась почти завершенной. У самой вершины виднелись арочные проемы — похоже, там находилась уже подведенная под черную шиферную кровлю колокольная площадка.
У подножия башни зияли высокие узкие двери. Они были распахнуты настежь, но развешанные полотнища мешали заглянуть внутрь. Утоптанные тропы вокруг церкви вели к рабочим площадкам и каменоломням, пилорамам, инструментальным мастерским, печам для обжига кирпичей. На всем этом пространстве трудилось множество людей, мужчин и женщин, причем не было видно, чтобы за работой кто-нибудь надзирал. Все работники производили впечатление людей старательных и хорошо знающих свои обязанности.
