Данте отпрянул от стола, опустил голову и с видом полнейшей невинности уставился на носки своих башмаков. Немец прошел мимо него и уселся за стол.

— Шалунишка, — промолвил Фридрих, шутливо погрозив ему пальцем.

Данте хихикнул и смущенно улыбнулся, признавая свою провинность.

— Ты шалун, мистер Скруджс, непослушный мальчик.

— Да, сэр.

— Непослушных мальчиков порой наказывают, — заметил Фридрих, взяв телеграфную ленту и быстро просматривая ее между изящными пальцами.

Данте чувствовал себя растерянным и туповатым, но при этом не испытывал ни малейшего страха. Немец закончил читать ленту, поднес к ней спичку, затем бросил горящую полоску на пол, после чего взялся за ключ и начал отстукивать на телеграфе послание.

Глаза Данте сузились, дрожь возбуждения пробежала по его телу, когда до него, пусть при неполном понимании некоторых слов, дошел смысл сказанного.

— Да, сэр. Весьма заманчивое.

— Мы набираем рекрутов по всему миру, — пояснил Фридрих, — но лишь немногие соответствуют нашим высоким требованиям. Однако после долгих наблюдений я могу сказать с уверенностью: Данте Скруджс подходит нам по всем статьям.

— А как вы меня вообще нашли?

— У нас повсюду глаза и уши, и люди, обладающие интересующими нас качествами, непременно попадают в наше поле зрения. Некоторое время за ними наблюдают, присматриваются, изучают и, если находят кандидата достойным, переходят к той стадии, на которой мы находимся сейчас.

Данте сглотнул: он чувствовал себя маленьким и исполненным изумления, словно ему явился и коснулся его спустившийся с небес ангел.

Закончив выстукивать сообщение, Фридрих наклонился, вырвал телеграфные провода из стены и вручил аппарат Данте.

— Могу я, если тебя не затруднит, попросить положить это в коробку?

— Конечно.

Данте огляделся по сторонам: коробок в комнате не осталось.

— Э-э…

— Там, — сказал Фридрих, указав на внутренний кабинет. Он выгребал бумаги из ящиков стола и на Скруджса не глядел.

Данте кивнул, прошел с телеграфным аппаратом за дверь и тут же оказался схвачен дюжиной рук; его подхватили и положили навзничь на письменном столе. Сначала Данте показалось, что он не может разглядеть лиц нападавших из-за того, что сквозь жалюзи просачивается лишь смутный свет, но потом понял, что они в масках. Черных масках, с прорезями для глаз. Руки в перчатках закрыли ему рот, заглушив рвущийся крик. Побуждаемый выбросом адреналина, он отчаянно забился, но оказался бессилен сдвинуться хотя бы на дюйм.

Коровы на скотобойне — вот что пришло ему на ум: головы, просовывавшиеся сквозь решетку, ожидающие, когда кувалда обрушится на их черепа. Что это за запах? Что-то едкое, горячее, с примесью серы.

Лицо Фридриха появилось над ним: теперь он не улыбался, но выглядел суровым и целеустремленным. Наклонившись, немец вытащил из кармана брюк Данте его собственный нож, в то время как сильные руки его приспешников закатали пленнику рукава. С закрытым ртом он замычал от ужаса, его мочевой пузырь непроизвольно опорожнился.

Фридрих осмотрел нож и прочел надпись на клейме производителя: «Зеленая река. Вайоминг». Как приятно. Эти ножи — одни из лучших в мире. Если уж играть на скрипке, то пусть это будет Страдивари.

О чем, черт возьми, он толкует? Что ему нужно? Что они собираются с ним делать? Взгляд Данте дико метался по комнате. Где голоса? Почему ему никто не помогает?

Фридрих расстегнул пуговицы на штанах Данте и слегка пробежал острием ножа по его промежности.

— Ты когда-нибудь задумывался о том, что испытывали женщины, которых ты убивал, мистер Скруджс? Что они должны были чувствовать, когда ты проделывал свою работу? Низменный ужас? Страх смерти? Боль, когда ты наносишь первые разрезы? Я видел памятные кусочки, которые ты держишь в своей квартире; ты весьма придирчиво отбираешь сувениры. Меня это заинтересовало. Скажи, как коллекционер коллекционеру, каким образом ты производишь отбор? Что побуждает тебя сохранить одно и выбросить другое? Внешний вид, тактильные ощущения? Форма или текстура? Функция? Может быть, ты не знаешь или не задумывался над этим, — да, пожалуй, что так. Это просто магия. Плоть говорит с тобой, и ты просто вынужден внимать ее зову. Да, подозреваю, что так всегда и было. Когда звучит этот голос, ты обязан слушать и повиноваться. Данте скулил и стонал.

— Расслабься, — разве не это ты говорил всегда своим девушкам вначале?

Он легонько потыкал лезвием; Данте почувствовал, как тонкая струйка крови сбежала вниз и собралась лужицей между его бедер. Фридрих наклонился рядом с его ухом и заговорил вкрадчиво, почти шепотом:

— У каждого удовольствия есть своя цена, за каждый грех есть своя награда. Ритуалы инициации, древние и таинственные, непостижимы для нас подобно лику Бога. И все же мы продолжаем их исполнять, потому что именно так производится прием в наше братство. Ты крещен и вновь рожден в воде собственной крови и страха. Никаким другим образом ты не можешь стать полезным для нас; только так можешь ты стать более полезным, чем когда-либо себе представлял. Имей в виду, что отныне смерть всегда смотрит тебе в затылок, ибо братство не терпит неповиновения. Насилие может быть применено к тебе с быстротой мысли, а твои собственные мысли тебе уже не принадлежат. Твой разум и дух принадлежат высшей силе. Служение всегда было твоей целью и теперь стало твоей реальностью. Поверь, что твоя жизнь привела тебя сюда вовремя, и ты получишь именно то, чего желал всегда, тогда как от тебя требуется лишь признание этого факта и полная покорность.

Фридрих снова кольнул Данте ножом, вызвав более сильное кровотечение.

— Стань одним из нас и живи вечно.

Страшная боль пронзила Скруджсу левую руку, и когда он, наполовину ослепленный слезами, взглянул туда, то увидел дымок, еще поднимавшийся на том месте бицепса, куда был приложен раскаленный металл, и оставшееся клеймо — ожог в виде кружка, пронзенного тремя зигзагами.

Сознание покинуло его.

Каньон Черепа представлял собой не более чем скопище жалких лачуг, разбросанных вокруг истощившегося серебряного рудника. Некогда его население достигало аж трехсот пятидесяти человек, но потом жила иссякла, и железная дорога решила не тянуть ветку к этому бесперспективному поселению. В последнее время число постоянных жителей сократилось до двух человек, шестидесятипятилетних братьев-близнецов Барбоглио, старателей, живших тем, что им удавалось соскрести со стен в заброшенной шахте. Остальные обитатели городка были временными работниками, посменно приезжавшими для обслуживания станции дилижансов и здешней гостиницы, сущего клоповника, но единственного места, где могли заночевать путники.

Накануне вечером, с прибытием «Антрепризы», население городка выросло до тридцати одного человека. Гостиница всех вместить не смогла, так что рабочим сцены и молодым актерам пришлось заночевать в фургонах. Вообще же там собрались даже тридцать два человека, если считать Фрэнка Макквити, который объявился как раз перед рассветом и нашел себе местечко среди скал, откуда через прицел его ружья для охоты на бизонов хорошо просматривались городок и гостиница. Оставалось лишь дождаться появления китайца.

Пять фургонов, один из них грузовой, припарковались позади гостиницы, тягловых животных разместили в конюшнях. Едва первые солнечные лучи коснулись утесов, закопошились люди, над гостиничной трубой появился дымок. Оленья Кожа поплотнее закутал плечи в попону, очень жалея, что не находится внизу, перед огнем, с кружкой горячего кофе в руках. К тому же он так проголодался, что, когда порыв ветерка донес что-то похожее на запах бекона, у него свело желудок.

По ночам в пустыне стоял собачий холод. Фрэнк в пути промерз до костей, и если раньше, в молодости, переносил это легко и отогревался быстро, то сейчас дело обстояло иначе: чертов холод буквально угнездился в его косточках. Еще на полпути от Викенбурга он решил, что, пожалуй, слишком стар для всего этого дерьма и, может быть, зря не отправился в Сонору. И вообще, его грызла досада: это ведь сколько чудесных, ясных, безоблачных дней своей жизни он бездарно потратил таким образом, на какой-нибудь высотке, в ожидании того, что из дома, пещеры или вигвама появится какой-нибудь ничего не подозревающий придурок, чтобы Фрэнк мог пустить в него пулю. Такого рода ожидание приводило к нездоровому копанию в себе, каковым за пять лет в каталажке он наелся по горло. Нет, эта долбаная работенка не для него; единственное, чего ему хотелось в столь ранний час, — это хорошая, теплая койка и бабенка с крепкими сиськами под боком. Впрочем, мысль о том, что от подобной благодати его, возможно, отделяет всего один выстрел, помогала не заснуть.