Восточный Техас, июль 1889 года

Скорпион неподвижно сидел на тыльной стороне ладони игрока. Его членистое, покрытое хитином тело содрогалось, но агрессивные инстинкты насекомого были подавлены превосходящей силой, а примитивная нервная система не умела задавать вопросы.

Он знал лишь одно: еще не время.

Игрок чувствовал, что та же самая сила пригвоздила его к земле. Его безумные, вытаращенные глаза еще могли вращаться, и он видел скорпиона — но не согбенного проповедника, расхаживавшего позади него; доносился только хруст ледяной корки, трещавшей под сапогами. Сознание игрока полнилось песнью ужаса, громкой, как в это… ито… какой-то там льянской опере, которую он слышал в Сент-Луисе. Его мысли таяли подобно весеннему снегу, не успев сформироваться, ум, на тренировку которого он положил столько усилий, был теперь бесполезен для него так же, как сухой колодец.

Наконец проповедник оказался над ним, остановился, смачно сплюнул табачной жвачкой, едва не попав в лицо, и ухмыльнулся, глядя на незадачливого щеголя, чья безрукавка и гетры были пришпилены к пыльной земле колышками, как края палатки.

— Вот что, приятель: того, кто жульничает со мной в покере, я награждаю за хлопоты чем-то большим, чем пуля, — произнес проповедник медоточивым голосом в протяжной манере жителя Алабамы. — Обрати внимание, сынок: я воздам тебе по делам твоим, и от меня ты получишь награду даже более заслуженную, чем нож в брюхо.

Проповедник встряхнул кистями рук и почувствовал, как по позвоночнику потек священный огонь.

«О да, — подумал он, — воистину Господь праведно награждает своего верного слугу. Моя бесконечная боль, потерянные годы, черный отрезок пустынной дороги… — все ныне забыто: во мне посеяны семена пророка! Я избран! Видение, что нисходит в мои сны в последние месяцы, — дар Господа. Я поведу за собой народ в пустыню и воздвигну там новый Иерусалим. Молотом спасения ударим мы по гнусному испорченному миру».

Глядя на игрока, проповедник презрительно усмехнулся. Этот ничтожный карточный шулер и все остальные безмозглые головорезы прерий — лишь пустые сосуды, ожидающие того часа, когда он наполнит их скулящие души благодатью и придаст цель их существованию.

«Воистину архангел поднимает меня на своем крыле, исполняя душу мою силой».

Подготовив себя, проповедник схватил клокотавшую внутри его силу и швырнул ее через пустыню. В ответ прозвучал сухой трескучий шорох, а затем песок, в угасающем красном свете, вспучился, закипев жизнью. Прикрыв глаза от низко висевшего солнца, пророк присмотрелся к движущейся в его сторону живой волне. Гремучие змеи, многоножки, гадюки, жабы, тарантулы — все ядовитые твари пустыни были уловлены магической сетью его слова.

— Кто бы мог подумать, — прошептал он, — что их здесь так много.

Нараставший вал скорпионов, пауков и змей докатился до игрока, но не захлестнул, а обтек со всех сторон, обрисовав его контуры в дюйме от тела.

Проповедник воздел руки, его воля потекла в сгрудившуюся массу тварей, и они, как единый организм, накрыли, словно ковром, каждый дюйм тела игрока. Его слабое дыхание с хриплым свистом пробивалось сквозь толщу конечностей и тел. Потом твари, парализованные, как и человек под ними, замерли, покорно ожидая следующего приказа.

Проповедник, отступив назад, скрестил руки на груди — ни дать ни взять пародия на художника, восхищающегося своим полотном.

— Нужно подыскать подходящее название для столь изысканной работы, ты ведь согласен, приятель? — сказал проповедник, потом щелкнул пальцами. — Почему бы не… «Натюрморт пустыни»?

Влажный, булькающий смешок сорвался с его губ. Проповедник почувствовал, как радость омыла его, словно теплая морская вода.

Да. Это лучше, чем просыпаться на обочине дороги, замерзая и трясясь, без имени, не в состоянии говорить. Без прошлого или будущего, немой зверь, загнанный в ловушку в расщелине времени. Воскрешенный. Возродившийся в образе своем. Пребывающий здесь, дабы распространять слово и приступить к священнодействию.

Истинный дирижер перед своим чутким оркестром, он драматически воздел руки. Оркестранты откликнулись — изогнулись хвосты, раздвинулись жвала, оскалились зубы.

Игрок почувствовал перемену вокруг себя; то, что осталось от его сознания, пыталось убежать, как ночной грабитель.

Исполнив предначертанное, масса хищников и паразитов мигом утратила единство, рассыпалась, распалась, в неосознанном страхе разбегаясь по пустыне. Проповедник попытался придумать какую-нибудь подходящую речь, чтобы произнести ее над телом игрока, но утратил к этому интерес; его взгляд скользнул мимо мертвеца к видневшемуся вдалеке городу, строения которого чернели на фоне красно-оранжевого горизонта. В окне верхнего этажа салуна, где они играли в покер, мигала лампа.

«Как там они называют теперь это место? Техас? Богом забытая захолустная пустыня — вот что такое этот американский Запад; никакой культуры, никаких театров или кофеен. Что за бесполезное использование прямо-таки идеальной недвижимости. С другой стороны, на нынешних людей куда легче произвести впечатление».

Проповедник кинул горсть земли на распухший обескровленный труп, повернулся на каблуках и направился обратно к городу; серебряные шпоры позвякивали, когда его поврежденная нога подволакивалась на полшага назад.

«Мне нужно прочитать Библию. Вот самое малое, чего будут ждать от меня эти провинциалы».

19 сентября 1894 года. 11.00

Каким чертовым надоедой оказался этот напыщенный павлин Холмс! Никчемная по большому счету персона, ходячая вычислительная машина, человек, в котором человеческого не больше, чем в деревянной лошадке-качалке: то, что его образ вызывает столь страстный отклик в сердцах читающей публики, на мой взгляд, есть тайна куда большая, чем любая из загадок, когда-либо разгаданных этим сыщиком.

Даже сейчас, когда я пишу эти строки, мне не удается от него избавиться. Сегодня вечером, на моем прощальном ужине, даже на фоне разговора о нахрапистой манере добиваться политического влияния в Америке, опять доминировала тема безвременной кончины Холмса. Придуманный между делом, в момент, когда моей единственной заботой было накрыть на стол, этот персонаж — рассудочная марионетка — занял в жизни некоторых моих читателей более реальное место, чем иные их подлинные, живые друзья и родственники. Это шокирует, но кто может предсказать, чем обернется его творение, если уж даже Тот, Наверху, не добивается от них предсказуемости.

Как наивно с моей стороны было вообразить, что достаточно сбросить старину Холмса в пропасть у Райхенбахского водопада, чтобы положить конец всей этой осточертевшей истории и затем вернуться к серьезной литературной работе. Вот уже почти год прошел с тех пор, как я попытался избавиться сам и избавить общество от этого наваждения, но шумиха все никак не уляжется, общественность продолжает выражать возмущение его гибелью, и конца безумию не видно. И ладно бы оно ограничивалось словами, так нет же — в некоторых случаях я всерьез опасался подвергнуться физическому насилию. Близ Лидса крепкая краснолицая женщина набросилась на меня, размахивая зонтиком, мужчина, больше похожий на пугало, с безумным взглядом таскался по городу за моим экипажем, а приблизившегося ко мне на Гросвенор-сквер мальчишку распирала такая злоба, что казалось, его дергающаяся голова вот-вот взорвется.

Сумасшедший дом!

Меня лично доводит до исступления вполне реальная возможность того, что столь фанатичная преданность публики этому Франкенштейну с Бейкер-стрит приведет к тому, что остальные мои сочинения, в которые я вложил душу и сердце, возможно, никогда не встретят того приема, на который рассчитывает каждый автор. И все же я утешаю себя мыслью о том, что, если бы не мистер Холмс, вполне возможно, мои так называемые собственные сочинения занимали бы место не на полках магазинов и библиотек, а лишь на дне моего дорожного сундука.