- Антонио… - выговорил Хуан.
- Антонио?!!
- Вам оставили письмо, сеньорита Юлия…
- Письмо?
Она ожидала чего-то ужасного. И потому теперь ошарашено глядит на аккуратно сложенный вдвое белый листок в руке Хуана.
- Возьмите…
Она медленно разворачивает плотную бумагу. Но ветер, штормовой, порывистый ветер так нагло вырывает из рук лист бумаги, принадлежащий ей, только ей одной, что приходится грубо смять его в пальцах. Она смотрит и видит уже знакомый почерк, который вызывает укол в сердце. То есть не сам почерк, а воспоминание. О ночи на Арене корриды. Как тогда все было глупо и прекрасно! И казалось просто шальной, пьяной шуткой в стиле рок.
- Хуан, я ничего не понимаю… Я ничего здесь не понимаю! Где Антонио?!
Дождь стучит по плиткам тротуара, по черепичным крышам игрушечных домиков. Они сидят в кафе рядом с «Трамонтаной».
Уютно шкварчит жарящееся в углу на гриле мясо, пахнет кофе и пиццей. Перед ними на розовых салфетках стынет горячий кофе. Хуан развернул перед собой белый лист с прозрачными крупными веснушками от дождевых капель. И, опять краснея и протирая поминутно запотевающие очки, переводит Юлии письмо, оставленное для нее странным темноволосым юношей.
- …самое ужасное, что все , правда. Тебе трудно поверить. Мне самому не верится, но… это так. Как, правда и то, что ты - мой ангел. Мой единственный ангел. Спасибо, я знаю, что ты любишь меня, против желания, но - любишь. И именно поэтому я ухожу. Слишком опасно тебе быть рядом со мной. Прости, я не могу сделать то, что ты предлагаешь. Я помню, как мой отец сорвался со строительного крана. Он не мог иначе незамеченным проникнуть на территорию собора. Ночью он поднялся по арматуре и хотел перепрыгнуть на башню Рождества. В официальных сводках говорилось, что какой-то псих или фанатик сорвался спьяну с кровли SAGRADA FAMILIA . Но отец не пил, совсем. И я - я знаю точно, что его убили…
Хуан со страхом поднял на Юлию выпуклые глаза. Но она так нетерпеливо взмахнула рукой, что он, так ничего и, не сказав, продолжал перевод:
- …ему угрожали до этого много раз - так же, как теперь угрожают мне. Требовали отдать чертежи, пугали, шантажировали… Только ведь их невозможно уничтожить. Ты и сама несерьезно об этом говорила, правда? Ты же понимаешь… Это нереально.
Когда прозрачно-красная пластмассовая палочка для размешивания коктейлей с резким треском сломалась в ее руке, бармен и пара посетителей оглянулись и осуждающе посмотрели в ее сторону. А Хуан вздрогнул. И продолжил:
- …и еще… Я знаю, что ты выполнила бы обещание, которое я выклянчил у тебя вчера на автовокзале. Знаю, что ты никогда меня не предашь. И поэтому, только поэтому я покидаю тебя. Спасибо, ты подарила мне волю к жизни. Теперь, надеюсь, все будет хорошо…
Под усилившимся дождем Юлия вернулась в отель.
По дороге она зашла в знакомый супермаркет, где, кажется, собрался сегодня весь город. Люди, сонные и вялые, как зомби, все в одинаковых прозрачных плащах, купленных в соседней лавочке по два евро за штуку, жадно толпились у прилавков с выпивкой. Равнодушно пройдя мимо вина, Юлия купила бутылку «Блэк Джек».
Накрывшись с головой хрустким целлофаном, она сидела на мокром балконе, держа в руках развернутое письмо. Она смотрела снова и снова на неровные, страстные строчки - так похожие на человека, писавшего их. Слышала снова и снова смущенный голос Хуана, говорящего ей невероятные, прекрасные, отчаянные слова. И, чтобы лучше осознать то, что случилось, снова и снова глотала горькую жидкость из горлышка тяжелой бутылки.
С тех пор их всегда было двое. Она и тоска.
Город вымер. Экзотические магазины, яркие сувенирные лавочки, и даже шумный бар внизу, мешающий спать по ночам, - все было закрыто. Рестораны на улицах работали вхолостую, даже не пытаясь завлекать внутрь прохожих - по причине отсутствия на улицах таковых. Постельное белье, одежда, пол, мебель и сам воздух - все было сырым и холодным, как замороженная креветка во льду.
И еще, она теперь отчетливо поняла смысл улыбок, вызываемых упоминанием названия ее отеля. Стены в «Дон Жуане» были картонные. Так что, не вылезая из номера несколько суток, Юлия вдоволь наслушалась, как за стенкой ругаются, смотрят футбол, поют, блюют в унитаз и трахаются - практически не переставая.
Она закутывалась во все теплое, что у нее было с собой из одежды - то есть в джинсы, рваные на коленях, плохо отстиравшуюся от крови Антонио трикотажную кофту с длинными рукавами и отсыревшую джинсовку. Накрывалась, чуть ли не с головой, тонким пледом и скользким покрывалом. И смотрела на фотографии Карлоса. И понимала ужасную, сводящую с ума истину.
Он любил ее, это точно. Он любил ее уже тогда, когда фотографировал. Иначе не могло быть! Теперь, разглядывая эти снимки, она была уверена в этом. И это было ужасно. Потому что она снова, как всегда, все испортила.
Дура. Идиотка. Кретинка. Так тебе и надо. Так и надо! Пусть тебе будет больно теперь, всегда, всю оставшуюся жизнь. Пусть будет больно даже думать об этом. А думать об этом ты станешь - постоянно, всегда. Так пусть тебе будет еще больнее! - беззвучно вопила Юлия, когда, катаясь в тихой пьяной истерике по кровати, слушая звуки из соседнего номера, от бессилия впивалась ногтями в кожу на бедрах. Кожу, созданную для поцелуев и ласк. Для неги и любовных безумств. Дура! Если Бог подарил тебе чувственное тело и страстную душу - давай, запри все это в тюрьме собственных навязанных стереотипов, долбанной правильности, ответственности и добра. Из любимого твоего чувства противоречия! Живи и умри с этим.
И она умирала. Умирала каждую секунду. Каждый миг без него. Без его глаз и губ и - опасности. Единственного чувства, вызывающего желание жить. Единственного, которое было ей дано. И которое она, тоже потеряла.
В какой- то момент -это было ближе к вечеру третьего дня, Юлия обнаружила себя скорчившейся на кровати в позе эмбриона. Прямо как Антонио тогда, в мансарде Ришара. Тогда она села. Выпила поочередно все маленькие бутылочки с ликерами, оставшиеся в холодильнике. И спустилась к портье, чтобы узнать, как поменять обратный билет на более ранний срок.
На следующее утро - само собой! - выглянуло солнце.
Но Юлии это было уже все равно. Нарядившись, как просватанная невеста, в пресловутую белую юбку с воланами и тот самый белый корсет, она сидела, ссутулившись, на кровати. Собирала сумку, которую даже не успела толком разобрать за полторы недели. И с минуты на минуту ждала звонка от представителя турфирмы с сообщением о замене даты отъезда.
Паранойя, начавшаяся в начале поездки, за последнее время значительно окрепла. Все эти три дождливых дня ей постоянно казалось, что за ней наблюдают. И черные тени регулярно мелькали за окном или мерещились ей. Хорошо, хоть не кровавые мальчики. Вот и теперь, опять что-то пронеслось сзади, быстрое и темное… Юлия резко обернулась.
И окаменела, подобно несчастному, нечаянно встретившему смертоносный взгляд Горгоны.
На фоне вечернего неба - впервые за три дня светлого, обещающего завтра солнечный, жаркий, великолепный день, черный силуэт, на фоне предзакатного солнца, поначалу выглядел миражом. Призраком. Грезой, постоянно сопутствующей ей в эти несчастные дни.
Поэтому, когда она вдруг понимает, что это - не сон, организм, природа, психика отказываются верить в реальность.
Он сидит на перилах балкона. Весь в черном - именно такой, каким она больше всего его любила. И смотрит против света то ли с обычной ласковой насмешкой, то ли с какой-то новой убийственной нежностью.
- Карлос?!
Она срывается с кровати, перескакивает через груду одежды на полу и бежит к нему, шлепая по кафелю босыми пятками. Не понимая и не желая понимать того, как это пошло, глупо и унизительно выглядит.
- Где ты был? Я скучала по тебе…
Сейчас, она обнимет его. Прижмется промерзшей за эти пустые дни грудью к его рубашке, спрячет в изгибе его прекрасной шеи заплаканные глаза. И дальше - будь что будет.
