А корпус скрипки сделан из хорошо просушенного, выдержанного дерева ели и клёна: верхняя её дощечка — дека — из елового дерева, а нижняя — из клёна.

Ёлка стояла в лесу, её грело солнце, над ней пели птицы, дятел постукивал о её кору. А зимой она спала под мягким снегом.

Снег шуршал, осыпаясь по веткам. Вокруг поскрипывали, трещали от мороза деревья.

А клён, старый кавказский клён — южный житель. Горячее южное солнце пронизывало его насквозь своими золотыми лучами. Может быть, поэтому под золотистым лаком, покрывающим скрипку, так переливаются прожилки кленового дерева?

Из дерева южного клёна и северной ели мастер сделал Маринину скрипку. Хорошая получилась скрипка.

Марина достала из маленькой коробочки круглую плитку прозрачной канифоли и натёрла на смычке волос. Потом положила канифоль обратно в коробочку, а коробочку — в маленькое, закрытое дверцей отделение футляра; там лежали ещё запасные струны и сурдинка.

Смешно подумать — она не знала раньше, что такое сурдинка, и, когда Алексей Степаныч велел ей купить для «Славянской колыбельной» сурдинку, она просила его сказать, что это такое.

— Такой вот маленький гребешочек, — сказал тогда Алексей Степаныч и нарисовал ей на бумажке сурдинку. — Он надевается на подставку, вот так — и скрипка звучит тогда тихо, очень тихо.

Да, она звучала тогда очень тихо и мягко…

Это был тот концерт, на котором Марина впервые почувствовала радость от игры и гордость, что её слушают.

«Что-то начало появляться», — сказал тогда Алексей Степаныч Елене Ивановне.

Марина об этом не знала и не знала, что под этим «что-то» Алексей Степаныч подразумевал уже не столько технику, сколько музыку в настоящем, большом значении этого слова.

Сначала просто слушают музыку, слушают и впитывают. Маленьким ученикам кажется, что инструмент, который у них в руках, с музыкой не имеет ничего общего, а существует только для упражнений.

Когда Марина начала заниматься, ей тоже так казалось.

Хорошо петь одной или в хоре, хорошо слушать музыку по радио, а самой играть — трудно и скучно.

Но вот однажды, когда она уже немного овладела инструментом, Алексей Степаныч дал ей сыграть песню — совсем лёгкую, но очень красивую.

Играя эту песню, Марина впервые почувствовала, что её маленькая скрипка тоже умеет петь. В своей собственной игре она тогда в первый раз услышала музыку.

А потом музыка скрылась снова. Снова был барьер трудностей, которые нужно было брать, и музыки опять не стало. Но уже ненадолго. Почти с каждой новой хорошо сыгранной вещью она возвращалась.

Думала ли Марина обо всём этом? Нет, конечно, — она была ещё слишком мала. Но многое в музыке она уже чувствовала. И, главное, начинала любить свой музыкальный труд, свою работу на скрипке, которая ещё года два назад казалась ей такой однообразной и утомительной.

И сейчас она ставит на пюпитр ноты своего нового концерта, из-за которого было сегодня столько волнений, и начинает тщательно их разбирать.

Марина кончила играть и положила скрипку на место. Она стала на стул и сняла с самой верхней книжной полки толстую тетрадь в голубом переплёте.

Сегодня, в первый свой длинный домашний вечер, ей хотелось перепробовать все забытые за лето занятия.

Усевшись за маленький письменный стол, она зажгла лампу и записала в дневнике свои первые в этом году огорчения и все классные новости.

Окончив писать, она снова влезла на стул, чтобы спрятать дневник. В это время открылась дверь и вошла Елена Ивановна. Елена Ивановна, видно, торопилась домой — она раскраснелась и даже как будто помолодела. Лицо у неё было весёлое, русые волосы слегка растрепались.

Она засмеялась, увидев Марину на стуле.

— Прячь не прячь, — сказала она, — всё равно чужие дневники читать не буду.

Марина соскочила со стула и поцеловала мать в щёку:

— Как так чужие? Разве мой дневник тебе чужой?

Елена Ивановна улыбнулась и села на диван:

— Иди сюда, Маришка. Сейчас будем ужинать, а пока минутку поговорим. Как твои дела в школе?

— Нет, мама, разве мой дневник тебе чужой? — приставала Марина.

— Конечно, не чужой, но тебе ведь не хочется, чтоб его читали, — значит, я и не буду его читать.

— Я тебе, мамочка, дам его, обязательно дам, — сказала Марина, ласкаясь к матери, — но только потом. А то, понимаешь, у нас одна история вышла…

— Расскажи, какая, — сказала мама.

Минуту назад Марина прятала дневник, в котором была описана вся эта история, но она сейчас же начала рассказывать маме о новом скрипичном концерте и обиде Гали.

Елена Ивановна внимательно выслушала её. Марина посмотрела на мать: что она скажет?

— Мама, ты, наверно, думаешь — ерунда какая, да?

— Нет, Мариша, не ерунда, — ответила Елена Ивановна, поднимаясь с дивана и надевая хозяйственный фартук. — Такие вещи бывают и у нас, у взрослых людей, на работе. Человек подумает, что лучше него никто не справится с какой-нибудь работой, и вдруг узнаёт, что её ещё кому-нибудь поручили… Бывает. Да, Мариша, а ты мне не сказала — ты-то сама как относишься к этому? Я что-то не поняла. Ты всё про Галю говоришь…

Марина в это время доставала из буфета тарелки. Она так удивилась, что поставила их обратно и посмотрела на мать.

— Да я никак не отношусь! — сказала она.

— Как это «никак»? Ты рада, что вы втроём будете играть одну и ту же вещь?

— Мама, знаешь, я совсем об этом не думала. А, честно говоря, неприятно. Ведь всё равно, как я ни буду стараться, а Галя сыграет лучше! А если б он дал мне отдельную вещь, — ну, только одной мне…

— То никто бы не заметил, что ты её играешь недостаточно хорошо, да, Марина? — спросила, улыбаясь, мать. — Ну, садись за стол. Умный у вас человек Алексей Степаныч.

Свет погашен. Сквозь занавески видно ночное московское небо, звёзды мигают высоко-высоко. Крыши, крыши, заводские трубы…

Марина любит, лёжа в постели, смотреть на ночное небо — они живут высоко, на шестом этаже, и ей с кровати видны крыши и далёкие звёзды.

«Нет, взрослые всё-таки чего-то не понимают!» — думает она. Может быть, Алексей Степаныч и хороший педагог и, уж конечно, она не променяет его ни на кого на свете, но только он совсем не понимает, как обидны бывают иногда некоторые вещи.

Ведь Лёня начал заниматься раньше, чем она, и Галя — тоже. У них и техника другая и звук.

А Марина стала учиться позже других ребят. Когда они начали учиться, она ещё жила в далёком Северном Казахстане, в маленьком посёлке, окружённом высокими горами.

Марина вспоминает синие горы, озеро в горах, прямые, как мачты, сосны, снег, тишину. Она вспоминает поскрипыванье шагов по блестящим снежным дорожкам, треск дров в печурках. И стены тоже потрескивали, деревянные стены их дома, когда бывали большие морозы. А морозы там доходили до шестидесяти градусов.

Она долго, бывало, лёжа в кровати, слушала эти звуки.

Марина была ещё совсем маленькой, но многое уже понимала, а слушать научилась очень рано.

Уже тогда Татьяна Васильевна, руководительница их эвакуированного детского сада, говорила, что у Марины замечательный слух и её надо бы учить музыке. Но уж какая там была музыка!.. В их интернате был, правда, рояль, и под звуки его они плясали в новогодний вечер, но учить Марину было некому.

Однажды Татьяна Васильевна на прогулке сказала:

— Постойте тихо и послушайте.

Они постояли тихо и услышали, как свистит, подражая кому-то, скворец.

А когда возвращались с прогулки, некоторые ребята попробовали тоже посвистеть. Получилось только у Славика и у Марины. С тех пор Марина стала свистеть на прогулках и в спальне и пробовала посвистеть даже за столом. Ей тогда очень попало от заведующей — Зинаиды Давыдовны. Но Татьяна Васильевна заступилась за неё.