Похоже было, однако, что об этом никто не жалеет.

Премии не были присуждены, никто никому не завидовал, никто не огорчался, и все шумно переговаривались и утверждали, что было очень весело.

О Муре и Петрушке никто и не вспоминал. Но Петрушку это не огорчало — он не был тщеславен. Он даже порадовался, что все забыли о таком неудачном его выступлении, почти провале.

Когда уже много щебечущих Золушек пробежало мимо него, Петрушка услышал Машенькин голос.

— Меня совсем не надо провожать, — весело говорила она кому-то. — Я живу совсем близко и никогда ничего не боюсь.

Петрушка изо всех сил крикнул: «Ма-ашень-ка!» — и она остановилась.

— Постойте, — сказала она, — меня кто-то позвал. Кто-то сказал «Машенька».

В ответ послышался мужской смех, и Машенька засмеялась тоже:

— Ах, это вы сказали, а я и не догадалась!

И они ушли.

Они уходили последними — видно, ситцевый бал этим двоим понравился больше, чем всем остальным. И по коридору больше никто не проходил. Только в зале ещё слышались приглушённые голоса, и вскоре из его двери вышли два человека с тёмными футлярами в руках. У одного футляр был совсем маленький, а у другого — очень большой.

Это были два музыканта из клубного оркестра, два неразлучных друга: флейтист Носик и трубач Хвостик.

Некоторые почему-то считают, что оркестранты различаются не только по группам музыкальных инструментов (струнных, духовых и т. д.), но и по уму. Что будто бы альтисты умнее трубачей, а трубачи умнее флейтистов. Не знаю, откуда это взялось. Носик был ничуть не глупее Хвостика, а оба они вместе были очень хорошие ребята.

Уложив свои инструменты, они вышли из зала в коридор и услышали голос Петрушки, звавшего на помощь. Вернее, услышал его один только Носик — слух у него был, понятно, тоньше, чем у его друга-трубача.

— Какая-то удивительная флейта, — ты слышишь, Хвостик? — сказал Носик, остановившись и прислушиваясь. — Только я не могу понять, откуда она звучит.

— Отсюда! — закричал что было силы Петрушка. — Я здесь!

Но от усталости и волнения голос, видимо, изменил ему. А может быть, его заглушало конфетти, в груде которого он лежал.

— Ничего не слышу, — ленивым басом возразил Хвостик. — Твоя флейта мерещится тебе во сне и наяву. Пойдём-ка, друг, домой!

И они ушли. А жаль! Сердца у них были добрые, и, если б они нагнулись и увидели Петрушку, они непременно взяли бы его с собой.

Ведь музыканты — те же артисты, — бродячий, беспокойный и беззаботный, как дети, народ: сегодня здесь, а завтра там, всегда в походе.

Но Носик и Хвостик ушли, вдали затихли их голоса, и снова Петрушка остался один. Ох, эта ночь, бесконечная ночь на холодном, усыпанном загрязнившимся конфетти полу!

Но вот раздались ещё чьи-то шаги — шаркающие, старческие… Это сторож клуба — он же по совместительству швейцар, старик со странной, но, честное слово, существующей фамилией Непейвода, — обходил свои владения.

Дойдя до конца коридора, до двери, ведущей в зал, он услышал, что в тёмном углу, у двери, кто-то тихонько, хотя довольно пискливо, плачет и жалуется на свою судьбу.

Как вы уже знаете, у старого сторожа была удивительная фамилия Непейвода. Может быть, из-за своей странной фамилии, а может быть, из-за чего-нибудь другого сторож себе ни в чём и никогда не доверял. Даже нагнувшись и увидев Петрушку, он не поверил своим собственным глазам и решил позвать для проверки уборщицу тётю Лизу.

Нельзя сказать, чтобы у тёти Лизы был ангельский характер. Тётю Лизу боялись все, вплоть до директора клуба. Дело в том, что она очень любила чистоту и порядок и не выносила беспорядка. А нужно сознаться, что последнего было в клубе больше, чем первого.

Если всякий сдвинутый с места стул или брошенный мимо урны окурок заставлял тётю Лизу ворчать часа два, то можете себе представить, в каком состоянии она находилась после клубного бала, когда все стулья были сдвинуты, а весь пол замусорен конфетти!

Ей бы давно уже надо было уйти домой, но тётя Лиза не могла оставить вверенное ей помещение в таком виде. И в тот самый момент, когда старый швейцар Непейвода увидел плачущего Петрушку, она, подвязав фартук, с большой щёткой в руке, яростно размахивая ею, принялась за уборку.

Не думайте, пожалуйста, что тётя Лиза была какая-нибудь баба-яга и после уборки улетала куда-то на своей метле.

Нет, совсем нет! После работы тётя Лиза уходила в свой уютный и чистый дом, да и сама была очень миловидной и опрятной женщиной. В этот вечер она пришла в клуб, как и все, в ситцевом платье. Но у тёти Лизы её ситцевое платье не стояло колоколом, как у Муры, а было просто и хорошо сшито, и поверх него не были надеты фальшивые драгоценности.

Тётя Лиза получала в месяц столько же денег, сколько Викина мама брала за шитьё половины платья, но дома у неё было гораздо больше порядка, чем у Викиной мамы, было гораздо чище и уютней.

Тем более раздражал тётю Лизу сегодняшний беспорядок. И, хотя дома её ждали муж и маленький Илюшка, она занялась уборкой. И в самый разгар этого дела её окликнул Непейвода:

— Ли-иза! Поди-ка посмотри, кто это тут плачет!

— Не морочь голову! — откликнулась Лиза, продолжая яростно мести пол.

— Ли-из! Говорят тебе, иди сюда!

— Отстань! — донеслось снова издали.

— Ну что ж, пускай плачет, мне-то что, — как бы про себя пробормотал сторож и побрёл прочь от Петрушки.

Но вот тут-то и появилась тётя Лиза. Наверно, Непейвода за годы совместной работы хорошо изучил её строптивый характер.

— Ну, кто тут плачет? — сердито спросила она и тотчас, разглядев Петрушку, взяла его на руки. — Вот придумал с пьяных глаз, старый, — проворчала она. — «Плачет»! Да он смеётся во весь рот! А хорош! Только извозился весь.

И тётя Лиза принялась сейчас же за своё любимое дело: стала энергично трясти и выколачивать Петрушку. И хотя у него всё переворачивалось внутри от такой чистки, Петрушка был доволен: он сразу почувствовал, что руки, чистившие его, были хотя и чересчур энергичными, но не злыми.

Хорошенько почистив Петрушку, тётя Лиза удовлетворённо его оглядела:

— Ну, вот теперь совсем хорош! Пойду положу его на стол к Василь Василичу. Пусть повесит объявление — хозяин найдётся.

— Да какой там хозяин! — вдруг рассердился Непейвода. — Видал я, какой это хозяин! Девка дура, расфуфыра, сама швырнула беднягу не знаю куда — и удрала.

— Ты видел? — недоверчиво спросила тётя Лиза. — Что ж никому не сказал?

— А к чему говорить? Видал — чего-то швырнула. Думал — ненужное что. А это вот что: игрушка, и какая хорошая! Неси-ка ты её, Лизавета, домой, своему Илюшке. А то очень нужно этой расфуфыре возвращать…

И старый сторож побрёл, кряхтя, дальше.

Тётя Лиза с минутку подумала и решила, что старик неправ: всё равно вещь чужая, и её надо вернуть. Но показать такую интересную вещь Илюшке стоит.

Ведь Лиза была женщина наблюдательная и сразу сообразила, как надо обращаться с Петрушкой. Она надела его на руку, и он стал весело вертеться и кланяться.

— Хорош, хорош! — повторила Лиза. — Отнесу Илюшке. Денёк у нас побудет, пока я выходная, а потом — обратно в клуб.