Я не ожидал и встал, сказав, что Рогачев — предатель. Петушок жестом руки усадил меня на стул и принялся говорить о том, что мой командир выполнил свой долг. Он как-то смешно разводил руками, кривился, и я в конце концов понял, что от Рогачева отказался штурман. Петушок не скрывал, что я должен отлетать несколько рейсов и тоже отказаться. Выходило, судьба Рогачева повисла на тонкой нитке, а Петушок давал мне в руки ножницы. Несомненно, он понял моего командира: еще бы — они ведь, как братья, были похожи друг на друга. Наверное, я должен был отвести ножницы и заверить, что перегрызу эту нитку зубами.

«Не хватает нужных людей, — говорил тем временем Петушок, продолжая беспомощно разводить руками, — а сам везде не успеешь...»

И вдруг, сам того не ожидая, я сказал, что согласен отработать с Рогачевым. Петушок замолк, покосился на меня и заверил, что в награду я получу кожаную куртку. Я кольнул его, заметив, что в нашем отряде такие подарки получают только отъявленные негодяи, и перечислил поименно. Петушок не стал спорить, помолчал, раздумывая, и сказал, что иногда сложно провести четкую линию в определении человека. Я кивнул, а дальше почти не слушал, думая о том, что многие совершали подлость, убеждая себя, что действуют во имя справедливости. Мне было жаль Петушка, который просчитался, и я взглянул на него, но оказалось, за столом восседал придурковатый Ковалев. Он-то никак не мог быть командиром отряда. Кажется, я об этом и спросил.

«Не разговаривать! — проскрипел он. — Встать!»

Я оцепенел от страха, но продолжал сидеть, и тогда Ковалев ткнул мне в грудь пальцем и спросил, зачем я смотрел на сияние. Я молчал, и он снова и снова повторял свой вопрос; я покосился на дверь, но он перехватил взгляд и сказал, что от него еще никто не убегал. И тогда я понял, что это и есть смерть. Мне стало невыносимо тяжело, хотелось только одного — выскочить из кабинета в коридор, где наверняка были люди. Мне страшно захотелось жить... А Ковалев уже тянулся ко мне руками, приговаривая так, словно бы мяукал: «Сияние! Ишь чего захотел...» И неожиданно рявкнул: «Я тебе покажу сияние!»

От этого крика я и проснулся, чувствуя, как бешено колотится сердце. Лежал некоторое время без движения, не веря, что я жив, а потом достал спички и посмотрел время. Оказалось, я проспал не более получаса. Закурив, я старался не думать о кошмаре, и уснул не скоро. Больше мне ничего не снилось, но утром, как только я открыл глаза, так сразу же вспомнились: и Петушок, и Ковалев. Я вскочил с кровати, натянул джинсы и пошел поскорее умываться.

Однажды нас действительно вызывал командир отряда: нашим рейсом летел отец начальника управления, и штабное руководство решило, что тот будет провожать отца и зайдет в самолет. Предположение не было лишено основания, тем более что наше, как выразился Саныч, «самое верхнее начальство» было мрачно по натуре и любило к чему-нибудь придраться. Словом, Петушок заранее переживал, долго говорил об ответственности, об одежде и закончил тем, что он на нас надеется. Можно было подумать, мы собирались на Северный полюс, а не в Краснодар. На прощанье он пожал каждому из нас руку, а Рогачеву посоветовал:

«Работай поплавнее рулями!»

Когда мы вышли из штаба, Саныч выругался и сказал, что незачем было тащиться сюда, но Рогачев ответил:

«Мы выполняли приказ!»

«Вот если бы к каждому человеку так относились, — продолжал ворчать Саныч. — Вот это да! А то — летит отец, ну и пусть летит, что устраивать комедию. Когда это у нас произошло такое разделение, а?»

«А что, когда-то было по-другому?» — ответил Рогачев вопросом и загоготал как гусь.

Нина Васильевна уже сварила суп, и от кухни аппетитно потягивало мясом. Она шутя пожурила меня за то, что долго спал, и я ответил, что снился хороший сон и жаль было его прерывать.

— На новом месте сон в руку, — заверила она. — У меня так было...

Пока я умывался, она рассказала, как однажды ей приснилась подруга юности, а через неделю они встретились. Она подробно описала, как это произошло, на какой скамейке они сидели, о чем говорили, попутно заметила, что подруга на старости лет выжила из ума — отписала кому-то дом, — и закончила словами: «Вот как бывает!» Я пошутил, сказав, что сбываются только плохие сны, но она возразила:

— Надо верить, а тогда и сбудется.

И улыбнулась.

Я понял, что меня вчера удивило: когда Нина Васильевна улыбалась, щеки ее морщились, но глаза оставались серьезными и колючими. И улыбка, резкая, неожиданная, напоминала надетую впопыхах маску.

В калитку отбойно замолотили, и она прытко побежала открывать. Появилась молодая женщина в полупрозрачном платье, похоже, марлевом, сквозь которое отчетливо просвечивал купальник. Она зыркнула на меня с удивлением и отвернулась. Нина Васильевна повела ее в дом, а я пошел в летнюю кухню и нацедил там кипятка. И когда пил жидкий чай, то видел, как хозяйка проводила гостью до калитки и там сказала, что помочь ничем не может.

— Пожалеешь, — баском припугнула женщина и покосилась в мою сторону. — Такой человек, тебе и не снилось...

— Ну, иди, иди! — заторопила Нина Васильевна гостью и закрыла калитку. — Тоже мне, — проворчала она и направилась ко мне: — Чаи гоняешь?!

Я кивнул и поинтересовался, что это за птица приходила в таком наряде.

— А, — отмахнулась она. — Живет здесь... шлендра! За кипяток плати отдельно!

— И сколько? — спросил я, не понимая, чем это она так расстроена. — Гостью обидели и...

— Начхать я хотела! — перебила меня Нина Васильевна и взглянула зло. — Гони два рубля за чай!

Она кинула деньги в карман передника, постояла в задумчивости и, вспомнив женщину, сказала, что та не хочет поселить у себя кого-то из приезжих. Видно было, ранний визит ее расстроил не на шутку, и, вероятно, с такого расстройства она потребовала с меня еще три рубля, сердито пояснив:

— На прописку!

И скрылась в доме.

Я пару раз нырнул с волнореза, а затем лежал на песке недалеко от воды, загорал и слушал людские голоса, сливавшиеся в сплошной гул, обрывки музыки, смех, крики. Из головы не выходил ночной кошмар. Я несколько раз заставлял себя думать о другом, но мысли возвращались к Петушку и тому «ответственному» рейсу. Тогда мы из штаба поехали на аэродром и занялись подготовкой и, наверное, забыли бы, что рейс особенный, но нам напоминали об этом: то диспетчер спрашивал, то центровщик — все ли идет по плану. Саныч с грустью сказал, что нас погубит холуйство. Рогачев слышал это, но не откликнулся. В штурманскую приходила какая-то дама, которую я до этого никогда не видел, и сообщила Рогачеву, что она сама приведет пассажира на самолет. В конце концов не выдержал и Рогачев, выругался и проворчал, что не дают заниматься делом. Казалось, все бросили свою работу и интересовались только нами.

У нашего самолета стояло четыре машины, три техника готовили системы к вылету, ими руководил инженер. Мы осмотрели самолет и пошли в пилотскую. Из нее было видно, что неподалеку от служебного входа стояли два инспектора, поглядывая то на двери вокзала, то на самолет. Наконец из дверей в сопровождении той самой дамы вышел старик в плаще и кирзовых сапогах. Инспектора пошли ему наперерез, поздоровались, один из них приложил руку к козырьку, на что Саныч презрительно кинул:

«Злыдни!..»

Рогачев не понял и переспросил, и Саныч недовольно отмахнулся, дескать, не о чем говорить. Старик, похоже, растерялся от такого внимания, оглядывался, выискивая глазами кого-то, а инспекторы приглашали его к самолету. Дама шла впереди, как ледокол, прокладывая путь.

«Комедия, — оценил Рогачев и добавил: — Пошел докладывать!»

Он вышел из самолета и, как положено, доложил инспекторам о готовности выполнять рейс. Старик с интересом смотрел и на церемонию, и на самолет, в котором ему предстояло лететь, смешно кивал головой, будто бы раздумывал над чем и все никак не мог понять. Когда он стал подниматься по трапу, инспектор махнул рукой в сторону вокзала, и тотчас оттуда вышла дежурная по посадке, а за нею — наши пассажиры.