10. И Чемодаса понял, что отговаривать его бесполезно. Но все-таки ему было до слез жаль Упендру.

Как известно, чемоданные жители не приучены к роскоши, но зато им незнакомо и чувство тревоги о завтрашнем дне. «А там? — думал Чемодаса. — Кто там с ним, таким, нянчиться будет? Он и здесь-то никому не нужен, а там и подавно. Но здесь, что ни говори, а все свои, какие ни на есть. В случае чего к любому можно обратиться. И вообще, у нас, хоть и сквозняки, а как-то уютно…».

Но переубеждать Упендру он больше не пытался. Он знал по себе, что если уж чемоданный житель принял окончательное решение, никакие доводы не заставят его свернуть с намеченного пути.

— Что же ты там станешь делать? — даже не спросил, а вслух подумал он.

— Где?

— Снаружи, где ж еще!

— А-а. Странный вопрос… Найду, чем заняться. Сначала допишу книгу…

— Пиши здесь! Кто тебе мешает?

— Здесь не пишется.

11. Они помолчали.

— Да. Трудновато тебе придется, — сказал Чемодаса. — Я читал, что чемоданные жители могут жить только в чемоданах, что к другим условиям мы не приспособлены.

— Ничего, приспособимся, — ответил Упендра. — Люди живу, и мы привыкнем. Я все рассчитал. Продам ножницы, и на первое время мне хватит. А там издам книгу, или еще что-нибудь подвернется. К чему загадывать наперед?

«Так все-таки дарит он мне ножницы, или нет?» — встревожился Чемодаса. Но спросить об этом напрямик постеснялся и сказал:

— Боюсь, что сразу ты их не продашь. Там ножниц хоть пруд пруди.

— Зачем же сразу? — невозмутимо ответил Упендра. — Сперва осмотрюсь, поторгуюсь. Ну, а если предложат хорошую цену, так почему бы и сразу не продать.

Опять наступило молчание. Каждый думал о своем.

— Нет. Все-таки продавать ножницы — это последнее дело, — сказал Чемодаса. — Если бы у меня были ножницы — я бы ими знаешь как дорожил!

— Понимаю, — сказал Упендра. — У меня когда флейту взяли, так я почти трое суток места себе не находил — боялся, что уплывет.

— И чем кончилось? — спросил Чемодаса.

Уплыла, — ответил Упендра.[74]

Наступило тягостное молчание.

12. — А может, у тебя в сундучке что-нибудь завалялось? — с надеждой спросил Чемодаса.

— Я же сказал: ничего.

— А вдруг все-таки осталась какая-нибудь вещь, — настаивал Чемодаса, — У меня самого сколько раз так было. Ищешь-ищешь, думаешь, потерял. Глядь — а она лежит себе в уголке.

— Да нет же! Я искал. Да у меня там и углов особых нет, все кругло, как кастрюле.

— Давай вместе поищем!

— Хочешь — ищи. Только я тебя уверяю, что это напрасный труд.

Упендра стащил свой колпачок и откинул крышку черепной коробки. Она, действительно, оказалась круглой, как кастрюля, и совершенно пустой. Чемодаса навсякийслучай постучал рукоятками ножниц по дну сундучка, в надежде, что оно окажется двойным.[75] Но двойного дна не оказалось.

Упендра захлопнул крышку и натянул колпачок.

— Ну, теперь убедился, что я был прав?

— Да, — вздохнул Чемодаса.

Обоим было невесело.

— Даже передать не могу, до чего все-таки неприятное ощущение, — сказал Упендра.

— От чего? — невинным тоном спросил Чемодаса, а про себя подумал: «Ясно от чего: совесть заела. За ножницы. Сейчас оправдываться начнет».

— От этой пустоты, — с горечью проговорил Упендра, — Чувствую себя так, словно меня обокрали. Веришь ли, с той минуты, как я это обнаружил, меня моя голова стала просто раздражать. Вот скажи, пожалуйста, на что она мне теперь? Каково ее предназначение?

Чемодаса пожал плечами.

— Вот видишь! И я не знаю, хотя все время только об этом и думаю. Хоть возьми да продай, честное слово! Лишняя тяжесть, да и только.

13. Чемодаса сидел, понурив голову. Маленькие ножницы в его руках тускло поблескивали прощальным стальным блеском. И вдруг — он чуть не вскрикнул, ослепленный внезапно сверкнувшей идеей. Не в силах усидеть на месте, он встал и произнес зазвеневшим от волнения голосом:

— Слушай! А почему бы тебе и вправду ее не продать?

— Гармошку — ни за что! — твердо сказал Упендра.

— Да не гармошку! Голову!

— Ты с ума сошел, — убежденно произнес Упендра, отодвигаясь от него. — Вы все здесь с ума посходили. Остаться без головы, чтобы меня все принимали за осужденного?! А о лице моем ты подумал? На чем мне прикажашь его носить? На заднем месте?

— О лице ты не беспокойся! — быстро, как в лихорадке, заговорил Чемодаса. — Найдем мы, на чем тебе его носить. Вот увидишь, найдем! Ты еще знаешь, с какой гордостью будешь его носить? Как никто! Лицо — это не главное. Были бы руки где положено. А для лица всегда место найдется.

Он стоял посреди сарайчика с пылающими от волнения щеками и блестящими глазами, вдохновенно потирая руки. Решения, одно другого дерзновеннее, проносились перед его мысленным взором. Он зажмурил глаза. Все смелее, смелее! Все невероятнее! У него даже дух захватило. Так бывало всякий раз, когда он придумывал что-нибудь новое, небывалое. Вот сейчас, сейчас родится самое лучшее, самое неожиданное, самое окончательное решение, и вместе с ним — твердая уверенность, что так тому и быть.

— Есть!

— Что там у тебя есть? — с тревогой спросил Упендра. — Сделай милость, объясни, что с тобой происходит. Ты весь горишь. И кстати, молодец, что напомнил. У меня как раз ничего нет к обеду. Предлагаю выйти где-нибудь перекусить, заодно и разомнемся. Я, честно говоря, засиделся. Или лучше я сам сбегаю, а ты отдохни.

14. Но Чемодаса даже не слышал его. Мускулистый, широкоплечий, он стоял перед Упендрой, загораживая дверь, и помышлял лишь о том, чтобы как можно скорее провести в жизнь свою дерзновенную идею. Проскользнуть мимо него не было никакой возможности.

— Сейчас, сейчас! — нетерпеливо повторял он. — Сейчас ты убедишься. Снимай!

— Что снимать? — испуганно спросил Упендра.

— Все! Колпачок, штаны. Рубашку можешь оставить.

— Зачем оставлять рубашку? — почему-то еще больше испугался Упендра.

— Увидишь. Раздевайся.

Надо сказать, что настоящий чемоданный житель никогда не станет тратить время на пустопорожние рассказы о том, что он задумал совершить. Он действует. А о том, плох был замысел или хорош, судят по результатам.

Завладев колпачком и штанами Упендры, Чемодаса швырнул ненужное в угол и быстро заорудовал ножницами. Не прошло и мигуты, как он вручил свое изделие ничего не понимающему Упендре.

— Надевай!

— Колпачок или штаны? — спросил Упендра на языке жестов.

— Штаны, — жестом же ответил ему Чемодаса.

15. Облачившись в обновку, Упендра сразу же заговорил.

— В чем дело? Почему все перевернулось? — причем голос его звучал теперь значительно ниже, чем раньше.

— Все на месте, — поспешил заверить его Чемодаса. — Перевернулось только твое лицо. Зато видел бы ты, как оно помолодело! Будь у тебя зеркало, ты бы себя не узнал!

И действительно, из-за того, что ткань колпачка теперь была натянута туже обычного, лицо заметно пополнело, морщины разгладились, щеки округлились. Благодаря своей незаурядной изобретательности и истинно чемоданной сноровке, Чемодаса сумел в считанные секунды, не имея в руках ничего кроме ножниц, превратить поношенный колпачок в новую, а главное, совершенно беспрецедентную часть туалета. В Чемоданах, как уже было где-то сказано, любят пошутить, и иной раз шутки выходят, прямо сказать, солоноватыми. Но чтобы использовать собственный логос вместо подштанников, да еще натянуть его задом наперед, — до этого, кажется, еще никто не додумался. «Вот смеху-то будет!» — подумал Чемодаса, и тут же огорчился. Ему стало обидно, что никто не узнает, чья на самом деле была придумка, все будут считать, что это Упендра такой выдумщик и мистификатор. «Надо бы как-нибудь невзначай «проговориться», чтоэто моя идея…»