А капитан Воронцов в это самое время слушал пристава заводской полиции Чикина-Вшивцова. Было досадно, что оторвали от спешных дел, но с полицией приходилось считаться. Пристав не угрожал, не требовал, прижимал руку к груди.

— Доподлинно, что подопечный ваш тайно собирает мастеровых, подстрекает к бунту и низвержению. А тут еще вот это. — Он сунул руку за пазуху, извлек измятую бумагу в сургучных пятнах. — Мать смутьяна в Петербурге отдала богу душу. Да вы только подумайте, Николай Васильевич, что он вытворит, как узнает!

Воронцов закашлялся, двинул локтем. Стеклянный колпак вместе с пушечкой слетел, зазвенели осколки, через пол вихлясто покатилось маленькое колесико. Капитан зашагал по осколкам, растирая их каблуками. Остановился, вжал пальцы в подоконник. Пруд отливал красноватой рябью, словно в огромном тигле червонела сталь. Редколесье на той стороне занимала короткая тупая тень горы, и деревья казались синими, мертвыми.

— Послушайте, господин Чикин-Вшивцов, и все же я постараюсь повлиять на Бочарова. Если не удастся — откажусь от поручительства.

— Для вашей же пользы, Николай Васильевич, для вашей же пользы! Мы его тихонько в Сибирьку, с глаз долой. А нет как прознают наверху — сколько мастеровых, им смущенных, из Мотовилихи вылущат! Да и вас станут тягать по всем ступенькам…

Пристав косолапо щелкнул каблуками. Вообще-то он вовсе не обязан был выпрашивать у Воронцова какого-то согласия. Но в Пермь благополучно прибыл новый губернатор, кровями не то немец, не то француз, по фамилии Струве, и посоветовал и полиции и жандармерии не охотиться за ведьмами, не делать из мухи слона. Полицеймейстер разъяснил: то бишь изымать подозрительных с осторожностью, не давая им публичных выступлений на судах, препятствуя возможным с их стороны разоблачениям. Чикин-Вшивцов это хорошо понял. Даже такого столпа, как губернатор Лошкарев, все-таки подточили наказания Иконникова, смутьяна и пропагатора студентов да мужиков. А тут при заводе заварится — не приведи господь!..

Воронцов открыл окно и дверь, чтобы выветрить запах. Жалко было пушечку. Он собрал ее кусочки: их можно было склеить; осколки стекла приказал вымести. Побегал по кабинету, велел вызвать мастерового Овчинникова. Занялся выкладками лесничего. Дотошный лесничий цифрами доказывал, что Мотовилихинские и Висимские дачи скоро истощатся, если немедля не прекратить их уничтожение. Паздерин хищно выгрызает лес на корню, поступая противу природы и здравого смысла. Надо нынче же искать новые дачи, в частности на землях реки Вишеры, где леса богаты и откуда дешево доставлять сырье для углежжения сплавным путем. Воронцов подчеркнул последние слова ногтем. Ноготь был выщерблен, с черной каемкой. Черт, этак можно совсем опуститься! Надо посылать людей на Вишеру. Он не сомневался, что причину неудач с пушками выявят скоро, производство расширится, угля потребуется втрое больше. Не застало бы это врасплох.

В дверь поскребся чиновник канцелярии, по неистребимой привычке изогнулся крючком:

— Мастерового Овчинникова доставили-с.

Овчинников — одна нога в буром от окалинной пыли сапоге вперед, корпус чуть откинут — стоял перед Воронцовым, глядя своими диковатыми глазами прямо ему в лицо.

— Садись, Овчинников, разговор будет.

Мастеровой примостился на краешке стула, напряженно упираясь в пол обеими ногами. Крупные, набрякшие у молота руки безнадежно искали чего-то на коленях.

— Как нагревали? — быстро спросил Воронцов.

— Известно, Николай Васильевич, до густого вишневого цвету.

— А до красного каления доводили?

— Не доводили. Как углядим, что шелушение пошло, — сейчас под молот.

— Так-с. — Капитан покатил по столу колесико пушечки. — Попробуем все-таки изменить режим ковки. Но беда, очевидно, не в режиме. Может быть, мягче сталь отливать?

— Тут уж я худой советчик. — Овчинников переставил ноги: ему явно хотелось поскорее сбежать.

— Мало знающих людей у нас, Овчинников. А тут еще одна закавыка. Полиция пронюхала, что Бочаров собирает тайный кружок, в котором настраивает мастеровых против существующих порядков. Тебе что-нибудь об этом известно?

— А может, он токарному делу обучает? — усмехнулся Овчинников.

— Я не полицейский, меня заботит другое. Если Бочарову удастся возмутить рабочих, мы не выполним заказов, их передадут немцам, а сотни людей, которых завод кормил, пойдут просить подаяния. Никак не пойму, чего они добиваются?

— Уж этого я вам сказать не могу. — Овчинников крепче сел на стул, поднял голову.

— Не знаешь или не хочешь?

— Не желаю. — Овчинников поднялся, вытянул из-под запона вачеги.

Воронцов сердито засмеялся:

— Я совсем не думал найти в тебе шпиона. Другое важно — чтобы вы поняли, кто вам недруг…

— Против вас, Николай Васильевич, ни одна собака не тявкнет, это я обещаю!

«Все это, видимо, серьезнее, чем я полагал, — размышлял Воронцов, направляясь по Большой улице к дому. — В Мотовилихе подспудно копятся взрывчатые силы, как в паровом котле. И если вовремя не открывать золотник — подымутся. Но откуда возникли, в чем причины? Ясно, что не Бочаров создал эти силы, он только нащупывает точку их приложения… Но некогда, некогда мне одному всем этим заниматься!»

Прохожие снимали шляпы и картузы, какие-то купцы учтивейше кланялись. Из окон его квартиры с тихой печалью звучала музыка, и мужичонка на телеге, остановившись посреди улицы, безмолвно плакал. Чем выше капитан шагал по лестнице, тем скорбнее и пронзительней становилась мелодия. У него, обычно холодного к музыке, вдруг защемило сердце, он тут же обругал себя за нервы и открыл дверь. Наденька не встречала его.

Она сидела в гостиной за инструментом, нагнув голову, опустив руки. От шиньона по тонкой шее отплелась прядка. Воронцов прочел на нотах: «Реквием», досадливо подумал:

«Настроение».

Наконец она оглянулась. Глаза красны, припух нос, уголки губ опущены.

— Ты нездорова? — Он ни разу не заставал ее в таком состоянии и не нашелся сказать ничего другого.

— Извини, я сейчас, сейчас. — Она выбежала в свою комнату.

Мужичонка за окном погонял лошадь, Воронцов проводил его взглядом. На той стороне улицы, по-журавлиному ставя ноги, шагал артиллерийский инспектор Майр в высоком твердом картузе, в наглухо застегнутом сюртуке. Под мышкой господин Майр держал аккуратный сверток, глядел прямо перед собой. Будто снимается на дагерротип старинным способом, когда фотограф зажимал голову своей жертвы в особые тиски.

Наденька обняла Воронцова со спины, повернула к себе, стараясь улыбаться:

— Я распорядилась подавать ужин.

— Пожалуй, это недурно, — ответил Воронцов.

Она сидела напротив него, соединив локти и узкие кисти рук, прижавшись виском к обручальному кольцу. Воронцов отодвинул прибор, скомкал салфетку.

— И все-таки, что с тобой?

— Был пристав… Он сказал, что рабочие замышляют бунт против тебя, а ты не хочешь вмешательства полиции.

— Что же ты ответила?

— Я сказала, что не вмешиваюсь в дела мужа.

Воронцов откинулся на стуле, зрачки округлились. Смех получился нелепый, Николай Васильевич оборвал его.

— Значит, он хотел, чтобы ты повлияла на меня?

Наденька еще крепче прижала кольцо к виску.

— Ему казалось, что это такой пустяк — тихонько арестовать одного Бочарова… Какой негодяй!.. Как помочь Бочарову, Николай?

Этого вопроса он не ожидал, хотел напомнить ей, что она ответила приставу, но только отбросил салфетку.

— У него скончалась мама! — Наденька вздрогнула плечами, всем телом, схватила салфетку.

— Но почему ты плачешь? — Воронцов растерянно приблизился к ней, обойдя стол. — Сейчас же успокойся… Ну послушай же, дорогая моя… Если ты сейчас же успокоишься, завтра съезжу к губернатору. — Он налил стакан воды, Наденька улыбнулась сквозь слезы.

— Я вспомнила маму…

— Послушай, а ведь это мысль! — Воронцов оживился, взял обе ее руки. — Я постараюсь добиться разрешения губернатора и отправлю Бочарова с лесничим на Вишеру. Говорить ли ему о кончине матери, ума не приложу!