Бездеятельность угнетала. Были бы книги — хоть они помогли бы коротать время. Дни тянулись длинные, никчемные. И опять вызревала обида: за что, за что? Да и кому он нужен, для чего живет? Стужа высекала слезы. Костя побежал к Разгуляю, стуча зубами, задыхаясь от жалости к себе…

Хозяйка стала совсем незаметной, шуршала в углах либо, двигая губами, словно пережевывая что-то, читала толстую, в медалях воска, книгу «Ветхого завета». Костя гадал: какими-то бедами или одинокой жизнью своей так измаяна вдова, и жалел ее. Она кормила его и никогда ни о чем не спрашивала, ничего не рассказывала сама. Он ни разу еще не видел ее лица, затемненного платком, не мог определить, какого цвета у нее глаза. Она молилась, он не мог молиться. Он изнывал: некуда было деть руки, даже собственное тело становилось лишним, чужим.

Он выходил к сараю, брал топор, ставил на попа стылое полено, неумело размахивался. Полено отпрыгивало в сторону, топор по обух втыкался в снег. Ах так! Погоди, я тебя все равно доконаю! Опять полено стоит торчмя. С хрустом зажимают топор сучки. Костя бьет через голову, еще, еще. Долго крутится, стараясь раскачать топор. Вытащил. Ух! С жалобным стоном разлетается полено. Как играет сила! Хочется еще, еще ощутить ее, и он выбирает поленья покрепче, позаковыристей…

Вот уже затемнело, не видно куда рубить. Костя прислонил топор к поленнице, ушел от сарая. Не хотелось зажигать огня. Сидел на лавке, опустив плечи, сцепив пальцы.

Кто-то осторожно постучал в раму. Зачем прихромал этот старик, чего ему надо?

— Собирайся-ко, пошли ко мне. — Капитоныч значительно нахмурился.

— Сегодня я занят.

— Ну, ну век долог, да час дорог. Спрашивают тебя.

— Кто еще?

— Дьякон с гривой да служивый. Идешь, что ли?

Бочаров нехотя застегнул шинель. Старик ковылял ходко, торопился. От луны посветлело, на воротах чугунные кресты будто выбелены мелом. Стараясь не смотреть на расчищенные меж деревьев крайние склепы, Костя шел за сторожем.

Молодой офицер и жилистый парень поднялись навстречу. Офицер славно улыбнулся, ущипнул себя за ус, парень смотрел со спокойным любопытством. Капитоныч забрал побрякушку, запел неверным голосом про вора-французика, напустил в сторожку холоду.

— Будем знакомы, — сказал офицер, протянул руку. — Георгий Михель.

— Феодосий, — густо проговорил парень, жамкнув ладонь.

«Из семинаристов», — решил Костя. — Чем могу? — Все же с опаской взглянул на офицера.

— Здешнее общество распространения грамотности уполномочило нас привлечь вас, сударь, как человека образованного, к деятельности его, — заученно сказал офицер. — Если вы согласны, то просим в пятницу в библиотеку Александра Ивановича Иконникова, в шесть часов вечера.

— Да ты не сомневайся, — прогудел семинарист, — иначе с тоски замрешь. Садись-ка и говори как на духу, за что угодил в наши палестины.

Скрывать было нечего, Костя ответил коротко.

— Значит, условились, — сказал офицер. — Будем ждать.

Втроем вышли за ограду. Офицер поставил воротник, дрогнул плечом:

— Холодно в Перми.

— Скоро потеплеет. — Семинарист тронул Костю за рукав. — Потеплеет.

В окошках светилось. Хозяйка открыла дверь, пропустила Костю перед собой:

— А я уж напугалась — не случилось ли чего.

— Пригласили в библиотеку к Иконникову, — обрадовано ответил Бочаров. — Сами пригласили!..

— Вот и славно, вот и славно, а то бродишь как неприкаянный.

Косте даже не показалось странным, что хозяйка так оживилась. Он ушел к себе за перегородку, упал на кровать, сунул руки за голову и облегченно засмеялся.

— Ну, какой этот студент? — спрашивал Иконников Феодосия.

— Чистый ангел. Однако совратим. Сатрапы сами его к нам пихнули, иного пути ему нету.

— Доверять можно?

— Вскорости же испытаем.

— Отлично. А ты поезжай, Анастасия тебе передаст деньги.

Они стояли в коротком коридоре. В окно, наполовину заставленное старым шкапом, виднелся угол дома, где жили профессора и прочие чины семинарии. Голая ветка тянулась поперек, уперлась в камень. Иконников прикрыл глаза.

Был он сегодня желт, под глазами словно легли паутинки. Совещания с мировыми посредниками и акцизными были муторны, пользы ни на грош. Повторяют ораторы набившие оскомину прописи, непременно кивают на государя-императора, а от практических выводов блудливо прячутся.

Иконников потер ладонью нос, вошел за Феодосией в читательную залу. Человек пятнадцать расположились в ее тесноте между полок с книгами и журналами. Многие стоя перебирали страницы: кресел не хватало. Подпоручик Михель устроился на подоконнике, поглядывая во двор. Историк Смышляев — редкий ныне гость, в добротном английского покроя сюртуке, в жилетке, при черном шелковистом галстуке под крахмальным воротником, подняв палец, втолковывал что-то двум бывшим семинаристам, по-прежнему угловатым и гривастым.

— Так вот, — выждав тишины, деловито сказал Иконников. — Прокламации «Что нужно народу?» мы отпечатаем несколько тысяч. А покамест договоримся: едущие на каникулы берут с собою переписанные от руки…

— Не вижу ее особенной ценности, — возразил Смышляев, поигрывая костяным ножичком, предназначенным для разрезания книжных листов.

— Еще бы, вы человек богатый, — протянул Феодосий.

— Погоди, Некрасов. — Иконников поднял ладонь. — Думаю — это программа будущего тайного общества. Ее необходимо знать всем честным людям.

— Вы не раз убедились, Александр Иванович, что я целиком на вашей стороне, — примирительно заговорил Смышляев. — Однако тайные общества ни к чему еще не приводили. В этом признаются, например, и декабристы, если вы прочли повнимательнее последние выпуски «Полярной звезды».

— Напротив, я усматриваю в этом их прозрение. Нужно такое тайное общество, которое разбудило бы грозную силу: пятьдесят миллионов крестьян!

Смышляев горестно вздохнул, положил ножичек на журнал:

— Государь даровал декабристам свободу…

— Свободу? — живо перебил Иконников, не дав историку закончить мысль. — Но сколько же их осталось в живых? Да и что за свобода, когда им запрещено вспоминать, запрещено высказываться? Свобода с замком на губах!

— Не в меру подла наша российская жизнь, — загудел Феодосий. — Правды у нас днем с огнем не сыщешь, о какой уж тут свободе! — он махнул рукой.

— Вы слишком молоды, и мне жаль вас, — грустно произнес Смышляев.

Иконников быстро оглядел собрание, оставившее все занятия:

— Молодым и рисковать. На склоне лет озираешься на семью, на имущество, на свою подагру. А в молодости не задумываешься, что есть покой…

— Вместе мы, Александр Иванович, отстаиваем прогресс, вместе ратуем за просвещение. Но толкать пылких юношей в тюрьмы, под пули — увольте, господа, увольте! — Смышляев даже оттолкнулся от чего-то невидимого. — Супруга моя очень больна, и в скором времени мне придется снова выезжать за границу. Но на сей раз я ничего по возвращении вам не привезу. Ибо сочинения наших эмигрантов, направленные противу общественных пороков, присущих любому государству, вы толкуете слишком вольно. А засим прощайте!

— До свидания, Дмитрий Дмитриевич, — сказал Иконников.

Суетливо собрались, заторопились за Смышляевым зять его Солодников, врач Кротков и еще несколько человек.

— Скатертью дорожка, — закричал Ирадион Костенко, татарского вида длинноволосый парень, бывший студент Харьковского университета.

— Забегали. — Михель пощупал усы. — Чуют: порохом воняет.

Иконников жестом подозвал всех поближе, стал спрашивать, кто куда поедет на святки.

Библиотека Иконникова была рядом с кафедральным собором, и Костя довольно скоро отыскал ее. Потянул на себя тяжелую, с витою ручкою дверь. В прихожей было не слишком-то светло, в одиноком бра боролись с нагаром две свечи. И все же Бочаров разглядел девушку, которая только что сняла шубу и обернулась на стук двери. У девушки круглое лицо с шалым румянцем во всю щеку, чертенята в глазах.