— Обоз прибудет скоро, — строго сказал им приказчик.

Узелка в руках у него не было, за пазухой топырилось.

— Отдайте им. — Бочаров схватил приказчика за плечо. — Живо!

Приказчик недобро перекосил рот, однако бросил ослабевший узелок в снег, влез в шалашик следам за Мирецким. Мужики кусками глотали померзший хлеб, разгрызали лук. Костя смотрел на дорогу. Вечерние сумерки лоскутьями застилали впадины, лес сливался в оплошную стену. Поземка затихла, залегла под стволы.

— Волков много здеся, — ковыряя в зубах черным пальцем, заговорил один из мужиков, — спать не дают.

Костя присмотрелся: показалось, будто по снегу вместе с сумерками сторожко крадутся серые тени.

— А вчерась белого бирюка видали, — затряс бородой второй мужик, обнажая желтые осколки зубов. — Подобрался к огню и глядит человечьими зрачками. Я его головней — стоит. Аж обмерли со страху. Быть беде!..

Третий мужик, седоватый, бровастый, покачал головой:

— Волков-то бояться неча. Люди иные хищнея…

Снял рукавицы, присел подживить костер.

Поручик выбрался из шалаша совсем обеспокоенный. Ясно было, что придется расчищать дорогу до твердой земли, а по болотистым местам класть настилы из бревен. Сколько провозятся в снегу!

В лесу зафыркали кони, показался казачий отряд. Бровастый мужик крякнул, сплюнул, с опаской покосился на Бочарова. А казаки уже спешились у дороги, привязывали к березам коней, набрасывали попоны, рубили ветки. Стукоток, сытые хмельные голоса распугали тишину. Мужики у костра примолкли, съежились. Гуще запахло дымом, в потемках распушились хвосты огней.

Поручик предложил Бочарову место в шалаше, но тот отказался, кивнул на мужиков:

— Я с ними…

— Караульте огонь, гляди-и у меня, — погрозил мужикам приказчик и вполз в шалаш.

Костер поднимался, палил искрами. Бровастый приспособил над углями черный казанок со снегом, вытянул из-за кушака со спины топор; остальные тоже поднялись.

— Прости, господин, как тебя по батюшке, — обратился бровастый, — постереги воду, мы скоро обернемся. — И мужики канули в темноту.

Снег в казанке медленно расползался, та чугунным казался, то золотым. С резким шипом умирали в нем угольки.

Казаки у дороги завели какую-то дикую песню, но скоро угомонились. Бочаров смотрел на огонь, дрема теплом наплывала на веки, струйки пламени сливались в алый треугольник. И почудился белый волк, стоявший боком, повернувший к огню лобастую морду. Холодок промеж лопаток скользнул к пояснице. Костя выдернул головню, темнота отпрянула. Пенек в шапке снега! И все-таки жутковато, словно чьи-то зрачки уставились в спину.

Вода внезапно взбухла пеной, с шипеньем залила костер. Бочаров просунул палку под дужку казанка, стянул его, поскорее расшуровал угли. Они запищали, начали оживать. Ах ты, черт, чуть было не остался в темноте!.. Вернутся они или не вернутся?

Мужики возникли вместе в пределах огня, бровастый, отдуваясь, кинул два толстенных бревна, двое побросали охапки еловых веток. Ловко вогнали в снег у конца бревна четыре кола, уставили сверху еще одно, подгребли угли. Пламя опробовало дерево, змейками замелькало по нему.

Настелив хвою на снег, бровастый повел рукой:

— Скидавайте тулуп-то, жарко, небось, станет.

Под край тулупа подгреб хвои, заботливо подровнял. Косте и впрямь стало как будто теплее, он лег — мягко, удобно. И почему-то почувствовал себя спокойно, уютно под охраной трех незнакомых мужиков.

— Перед начальством-то опять встопорщился, — сказал бровастый, глянув на шалаш.

— Сгонят завтра со всех волостей. Лошадей побьют, пупы надсадят, — задергал бородой его сосед. — А сколь поденщины могли бы сробить. Ох, беда-а!

— Куды таки махины тащат? — Третий даже поднялся, чтобы посмотреть на утопший в снегу обоз. — Куды-ы?

Бровастый потянул его за полу:

— Закудахтал! Известное дело — везем на горбу, чтоб другим горб натирать…

Голоса сливались в монотонное бормотание, Бочаров, убаюканный, засыпал.

Наутро весь березняк вопил, тпрукался, матерился. Впрягали лошадей, тащили лопаты, веревки, снег вытоптали котлованом. Охрипший поручик метался в толпе, стараясь как-нибудь организовать ее, бегали, махали руками десятские, сотские; казаки седлали коней, наматывали на рукавицы плеточки. Мелькали лопаты, обнажались чудища, словно шкурами, обросшие рогожками. Бочаров пробрался к хвосту обоза, влез по колени в сугроб.

Крестьянские лошади, вытягивая хрящеватые шеи из хомутов, растопыривая ноги, тащили передние сани с цилиндром. Одни мужики жалели своих кормилиц, другие в остервенении хлестали их по чему попало.

— Разо-ом, разо-ом! — выпевал кто-то.

Десятские шумели вдоль обоза:

— Копать! Ступайте в голову, тудыть вашу! До земли копать!

Дорога шевелилась гигантской мохнатой гусеницей, проедая в снегах коридор, отпихивая в стороны снег.

Первая санная платформа нехотя потащилась вперед. Десятка два мужиков подталкивали ее, помогая лошадям. За ними двинулась другая, третья. Несколько саженей — и опять все встало, опять замахали лопатами.

Наконец, мокрые, с шапками за поясом, мужики впрягли шестерку лошадей в последние сани. На них был станок для нарезки казенной части ствола. «Стоило бы те, что полегче, пустить вперед, — подумалось Бочарову, — дорогу бы для цилиндров укатали».

— Разо-ом, разо-ом! — Мужики уперлись руками в станину, в задок широченной платформы.

Костя пошел следом. Как близко казалось до лесу, а его все еще нет.

— Ишшо разик, ишшо, ишшо!..

Бочаров не заметил, когда это случилось. Запах пота бил в ноздри, пот заливал глаза, а он толкал, толкал станину, ловя горячий воздух запекшимся ртом. Обоз снова остановился, над ним подымался пар. Костя выглянул из-за станины. К сосне был привязан парень, спина его белела на медном стволе, мелко вздрагивала. Два казака встали с обеих сторон, взмахнули плетками. Парень дернулся вверх по стволу; на спине, скрещиваясь, вспухли два черных рубца.

— По-ошли! — загремело по обозу.

— Некрасова бьют, — деловито проговорил мужик рядом с Костей. — обоих брательников у его заарестовали, вскипел парень.

Другие молча навалились на станок.

Хватали горстями снег, рывками двигались. Не было времени, не было отдельных лиц. Какой страшной власти покорялась вся эта масса людей, что бросало ее вперед, что останавливало? Откуда в тебе столько покорного терпенья, российский мужик? Тебя обманывают, как ребенка, тебе забривают голову, над тобой глумятся, с тебя дерут восемь шкур, а ты все толкаешь, толкаешь железную махину, пока земля погоста не примет твоих останков!..

Костя вытер проступившие на ветру слезы. Дорога падала с крутояра к реке, и первый цилиндр, облепленный фигурками, начал облегченно сползать. Десятка два лошадей, упираясь ногами, приседали на хвосты. Мужики тоже упирались, тоже приседали, противясь махинище, которая вдруг бешено потащила вниз.

Внезапно огромная платформа накренилась, разом ахнули люди. Обоз застыл, словно бы отпрянув, и — кинулись, утопая в снегу, цепляясь друг за дружку, туда, в голову. Костя тоже бежал, прыгал, расшибая о края саней колени.

Толпа сгрудилась над яром, скидывала шапки, казаки крутились в ней, осаживая ее назад, назад. Костя протолкался. На снегу, вытянувшись, лежали пятеро. Заостренные восковеющие носы, проваленные стеклянные глаза, ощеренные рты. Тела накрыли рогожками. Белея лицом, стоял над ними поручик Мирецкий. Бочаров вгляделся: три мужика, его ночные охранители, лежали рядышком, и один из них, чудилось, шевелил кустистой бровью.

— По местам! — вздувая жилы, — крикнул поручик. — Закрепить цилиндр!

Казаки расчленили толпу на части. Заслоняясь руками, мужики бежали к саням. Зубы у Бочарова стучали. Он ел снег — снег был горячим. Мирецкий подошел, потирая щеку:

— Успокойтесь, ничего уже не сделаешь.

— Белый волк, — сказал Костя и побежал к своим саням.

Рубили лес, ссекали сучья, катили неошкуренные бревна на Каму, на расчищенный ребристый лед. Поручик приказал — опасался, что лед не выдержит. Незаметно стемнело. На небо вылезла луна в мерцающем круге. Вдоль берега затеплились костры.