Коридор загремел разгульными голосами, дверь отлетела к стене, хлопнула, и в нумер с топотом вторглись люди.

— Спит сном праведника, — сказал Мирецкий, — зажигайте все свечи!

За пологом стало желто. Костя вскочил, выпутался из тяжелых складок.

— Прошу любить да жаловать, — раскланялся поручик.

Лицо его словно одеревенело, зрачки — с горошину, но на ногах держался крепко.

— Салфет! — прокричал, покачиваясь на каблуках, румяный человечек в растрепанной бороде.

Еще лицо — козлиное, волосы — двумя рогами с боков над лысиной. И две дамы.

Костя опомнился, схватил со стула одежду, нырнул за полог. Выходить было страшно. А снаружи уже бренчала посуда, хлопали пробки, звоночками сыпался женский смех…

Одна, колебля станом, играя тонкого выреза ноздрями, шла к Бочарову с бокалом вина. Глаза влажно мерцали из-под прикрытых ресниц, под ними — тени.

Дальше — провалы и взлеты, запахи женского пота и духов, звенящее кружение стен.

— Какая прелесть: он зовет меня Наденькой!

Влажные губы на его губах, козлиная бородка перед носом.

— Идите прочь!

Из-под бородки мерзкий голос:

— Провинция в провинции! Ску-ука! Пир во время чумы, господа.

Костя ладонью давит, отталкивает козлиную бородку, локтем бьет поручика в живот. Темный длинный коридор несется навстречу, мелькает лестница, обжигает холод. Звезды бросаются в лицо, колют, впиваются. Возникают и пропадают голоса, и — провал, в который, покачиваясь, падает осенний листок…

Дышать тяжело, пахнет землей. Костя, открывает глаза. Над ним доски, под ним какое-то тряпье. Там, где ноги, красноватый свет то разгорается, то притухает. В гробу, что ли? Головой не двинуть, молотком колотит боль. Внутри мелко-мелко дрожит, словно оторвалось что-то и еле держится на ниточках. Костя зажмуривается. Голоса, которые только что воспринимались отдаленным жужжанием, стали отчетливее.

— Верили, — хрипло, с натугой, будто выжимая из себя, сказал один, — Кокшарову к царю письмо давали. Губернатору поверили, Хирьякову поверили. А что вышло?

— То и вышло: до сих пор сидеть не могу, — подхватил другой мягким слабым тенорком.

— Башкой надо было думать. Мартемьян-то говорил, звать соседние заводы. Ку-уда? Потянули кто в лес, кто по дрова.

— Жалко Мартемьяна, Ивана Шатова, Сушина… За всех сгибли.

— За всех. Пальцы в растолырку — не кулак.

Голоса замолкли, кто-то тихонько, будто во сне, постанывал.

— Никак пробудился, — сказал тенорок. — Эй, господинчик, слазь!

Ногами вперед, еле дыша от боли, Костя сполз на дощатый пол. Барак. Нары, занесенные холстинами, несколько печек, жарко натопленных, деревянные длинные столы и лавки. Из-за одной занавески торчат босые ступни, расплывчатые в мутном полусвете, и кто-то стонет. А перед Костею — двое мастеровых: коряжистый, лохматый, в длинной до колен рубахе, и безбородый, желтый, как кость, будто высушенный печным жаром, в треухе и котах на босу ногу. У лохматого правая рука в лубке, из тряпицы мертво торчит большой палец. Безбородый опирается обеими руками на батожок, и медным шлаком странно поблескивают его глаза. Барак, наверное, из тех, что видел Костя снаружи. В памяти пустота, и нет ни страха, ни удивления.

— Кто такой? — вопрошает лохматый. — Говори.

— Да усади ты его, Иван, по-христиански, — вступается безбородый, протягивая руку в пространство.

— Откудова? — подступает лохматый, а Косте кажется, что и рта не раскрыть.

— Из Перми я, из Мотовилихи, — еле выговаривает он.

— А пошто в снегу ночуешь? Жить устал?

Как трудно дышать. Смрадный, опертый воздух в бараке, хоть и нету людей. Тяжело соображая, Костя рассказывает, что послали его сюда, на завод, добывать изделия для строительства.

— Кажи бумагу.

Все бумаги и деньги у поручика Мирецкого. Костя опустил голову.

— Ладно, господинчик, твое счастье, что наши подобрали. — Лохматый вытащил с нар бутылку, у дна которой поплескивала мутная жидкость, подолом рубахи протер кружку, налил. — Спасайся.

Костя глотнул, сжав зубы, не дыша, сдержал спазму.

— На здоровье, — сказал безбородый, нащупал лавку, сел. — Строитель, значится?

— Усердствуют мастеровые-то? — понимающе кивнул лохматый.

— Еще как, — ответил Бочаров; боль в голове притупилась. — Стараются.

— Гроб себе сколачивают.

Стоны за холстинкой усилились. Лохматый исподлобья поглядел на торчащие ступни:

— Болванкой его приземлило… Ну, ступай, господинчик, а то, не ровен час, увидают тебя с нами, затаскают. Живем мы тут, как на каторге.

— Солнышка не видим, — поддакнул безбородый.

— Мы-то, может, еще и увидим, а тебе вот и помышлять нечего.

— А я шкурой его почую, — беззлобно улыбнулся безбородый, — она у меня зрячая.

— Спасибо вам, — сказал Костя. — Ничем иным отблагодарить, к сожалению, не могу.

Мастеровые никак к этому не отнеслись. Костя откинул полог, прикрывающий вход, толкнул забухшую дверь. Все тело хватануло холодом. Сунув руки в рукава сюртука, побежал он по дороге; редкие прохожие с удивлением оглядывались.

Ни внизу, ни в коридоре никто не встретился. Дверь в нумер оказалась не запертой. Стол — в опрокинутых бутылках, в объедках, в липких лужах. Запах вина, тошнотворный запах. Костя метнулся к умывальнику.

Вошел поручик Мирецкий, в чистом сюртуке, гладко выбрит, от вчерашнего — ни следа.

— Зачем вы это сделали? — крикнул Костя, поднимая мокрое лицо.

— Пора отбывать, — сказал Мирецкий. — Сейчас подадут лошадей. — Он не спрашивал, где ночевал Бочаров.

— Зачем вы это сделали? — У Кости стучали зубы.

Поручик властно взял его под руку, повлек в свой нумер. На столе стояла початая бутылка, прибор с какой-то едой.

— Выпейте и придите в себя!

Бочаров с отвращением проглотил терпкую жидкость, поручик протягивал на вилке кружочек огурца. И стерлось, стушевалось недавнее, стало легко, Бочаров улыбнулся:

— Вы знаете, я очутился в бараке. Славные люди… Какие славные люди!

— Вы не умеете пить, Константин Петрович!

— Ну и что, ну и что? Зато я умею видеть солнце. Кожей!

Мирецкий пожал плечами. Оделись, спустились вниз, слуга подал чемоданы. Лошади всхрапывали, из ноздрей — струйки пара. По лошадиным катышкам прыгали черномазые воробьи.

— Не знаю, полюблю вас или воз-не-на-вижу, — заплетающимся языком выговорил Костя.

Мирецкий закутал его ноги, навалилась мягкая дорожная дрема. Возница оглянулся на город, замычал, не разжимая губ, унылый мотив.

На дороге, впадающей в тракт, завиделись солдаты в седлах, багровыми пятнами лица, стволы ружей за плечами. За солдатами, скользя, спотыкаясь, брели мужики в рванине, иные без шапок. Отрешенные землистые лица, настывшие бороды. В опущенные затылки паром дышали кони замыкающих верховых.

Мирецкий не стал трогать Бочарова: пускай спит.

По зеленому от закатной луны снегу шла работать Мотовилиха. Уши у шапок опущены, борода кой у кого спрятана в тряпицу, на тряпице — куржак. Студено: снег визжит под котами, чириками и валенками; волоски в ноздрях прихватывает.

Торопились. Дошлый капитан на каждый участок приставил доглядчиков, за опоздания велел взыскивать. Старожилы все не могли привыкнуть, что нету сыпучего шуму на шихт-плаце, не лязгает вал мехов у крумофенов, не свербит носа вонью шлейзофена, не грохает рудная толчея, что крошила медистый песчаник. Только шумят водобойные колеса на плотине, только рокочут печи в литейке да кузне, раздувающей мехами все шесть огней, да перестукивается слесарка — успокаивают душу.

— Сказывают, пришлые-то просили капитана всю нашу землю поровну с ними делить. Паздерин говорил им: весной берите пустопорожние земли, обихаживайте. Так нет, им готовенькое подавай.