— Вот, господин начальник, — смеется Овчинников. — Доставили вам перво-наперво нашего чертозная, медных дел ведуна Мирона Ивановича Гилева.
Старик защурил левый глаз, оловянным уставился на Воронщова, словно определяя, на какие отливки гож капитан.
— К чему подняли? Баловство одно.
— Вот как! — У Воронцова глаза стали совсем светлыми, он выскочил из-за стола, остановился перед стариком.
— Дед у меня особый, — сказал Яша и пояснил смущенно, в чем тут закавыка, упомянув и о казенном угощении.
— В будни и в праздники пьешь? — развеселился Воронцов.
— Для сохранности. До тридцати годов греет жена, после — рюмка вина. А помирать нельзя — кто без меня медь варить станет?
— Ну, а сталь будем варить?
— Ты мне зубы-то не заговаривай.
— Не знахарь, — построжал Воронцов. — Возьми-ка рабочую книжку.
— Какую такую книжку! — вскипел старик. — Мне дело давай… Книжку придумали!
— Твои же заработки для тебя в нее запишем…
— Плевал я на заработки и на вас, скрипожопиков. — Старик в сердцах оттолкнул Яшу, побежал к двери.
Чиновники рты развалили: начальник завода хохотал до слез.
— Однако дед у тебя с норовом, — сказал он Яше, успокоившись и заняв место за столом. — Ну, а ты на что горазд?
Чистое открытое лицо младшего Гилева порозовело, редкой сини глаза не моргали.
— У нас все семейство при печах, господин капитан. Тятька и нынче медь варит — не оторвешь.
— Добро, переходи вон к тому столу.
Капитан откровенно любовался Андреем Овчинниковым. Высоко, просторно дышит выпуклая грудь под расшитой по вороту белой рубахой, шея — крепким стволом, плечи откинуты, одно чуточку вперед. Картинно сидит картуз на смоляных волосах, не в силах удержать их буйных колец; нарочно не снял перед начальством.
— Пойдешь, Овчинников, на паровой молот?
— Чего ж не пойти? Мотовилиха все может.
Костя боялся смотреть на мастерового: уж слишком много телесной силы у Овчинникова, слишком дерзки усмешливые глаза. А к Якову Алексеевичу Гилеву, как назвал себя Яша для книжки, сразу потянуло. Не похож был Яша на мастерового ни видом, ни словами, покойно и радостно, должно быть, с ним…
Выдавал Костя книжки. Мимо стола проходили, проходили мастеровые. Брови, ресницы, усы, бороды — опалены адовым зноем. В складках кожи навечно утвердилась угольная и окалинная оспа, Неотмывными запахами завода — гарью, овчиной, уксусом — окадили мастеровые госпиталь.
Ждут они чего-то от Воронцова, от Кости, даже от своих чиновников, которые с непривычки вовсе осоловели. И когда конец длинной цепи оказался перед госпиталем, выбежал капитан Воронцов на возвышенное крыльцо, поднял руку.
— Люди, — позвал он, и гомон толпы сразу упал. — Затеяли мы для России великое дело. Будем варить сталь, да такую, чтоб заморские хвастуны языками своими подавились. Будем лить пушки, да такие, чтоб никто, посягнувший на землю нашу, костей не собрал. Сам государь-император с надеждой глядит на нас. Только без вашей помощи, без вашего тщания, без умелости вашей ничего я не смогу. Так будем же совместно трудиться на благо отечества!
— Чего уж там, — раздалось в толпе. — Вовеки не выдавали! Валяй, говори!
— Отныне все медеплавильщики Мотовилихи да будут зваться сталеварами!
— Хоть горшком зови, только в печку не ставь! — откликнулись голоса, но крики «ура» заглушили их.
— На всякие иные работы придут к нам многие сотни мастеров и подмастерьев, — выждав затишья, приподнялся на носки Воронцов. — Примите же их хлебосольно, по-уральски, дайте на первое время крышу и приют, проявите дружеское участие…
Сидит Костя Бочаров за столом над бумагами. Поручик Мирецкий тоже пишет. Скрипят перьями чиновники, которых пощадил Воронцов. А сам он щелкает на счетах, двумя пальцами отсекая костяшки. Считают для директора департамента ведомость о материалах, необходимых заводу на два года вперед. Поручик Мирецкий отправится устанавливать связи с коммерческим миром. Машины и котлы доставят Екатеринбургская механическая фабрика и кунгурский завод Такса. Уфалейский завод продает нам двухсотпудовый паровой молот системы Кондэ. Поручику надлежит столковаться с бельгийскими, германскими и английскими промышленниками.
— Завтра же и отбывай, — сказал Воронцов Мирецкому, тот кивнул, складывая записи.
Не успели закончить ведомость, как неугомонный начальник строительства уже назначил вербовщиков, приказал собираться и — по всей губернии, а иным и по России.
— Хиреют Сормовские заводы, в Нижнем закрывается фабрика Колчина. Переманите оттуда мастеровых людей. От моего имени обещайте льготы в отпуске леса, приусадебных участков… А вы, Константин Петрович, не согласитесь ли в Оханский уезд?
— Как вам будет угодно, Николай Васильевич.
— Это угодно всем нам, Бочаров. Дело в том, что Оханский уезд наиболее нищ и потому крестьянам легче отрываться от привычных условий.
— Но… я же не имею права…
— Я поручился за вас. И вообще, Константин Петрович, я не политик. Мне важно построить и пустить завод. Кто мне будет так или иначе мешать — смету. — Он дернул усом, покружил по комнате, доверительно положил руку на плечо Бочарова. — Поезжайте с богом. Пароход до Нижнего идет в десять утра…
И, кивнув на прощание, застучал каблуками по лестнице. У входа стояла коляска-двуколка. Свирепый дончак грыз удила, роняя в пыль ошметки желтой пены, топотал. Воронцов отвязал вожжи, сел в двуколку, пустил коня галопом в сторону Перми.
«Поглядеть или нет Большую мотовилихинскую улицу», — гадал Костя, не зная, чем заполнить пустоту, опять образовавшуюся вокруг него. В казенных стенах госпиталя стало невмоготу. Может быть, все это временно, и завтра по чужой, враждебной воле забросит его судьба, как перышко, на другую землю. Но если жить в Мотовилихе, надо как-то ощутить под ногами почву…
В дверь кто-то побарабанил кулаком, и заглянул Андрей Овчинников. Он опять, как утром, не сдернул картуза, по-хозяйски расставил ноги; от него попахивало спиртным.
— Гуляли мы с Яшей Гилевым по Большой, глядим — ошалели все. Вот я и решил еще разок узнать, обман или правду затеяли. И как же, сударь?
— Задумано по-серьезному, — ответил Костя, отчего-то робея.
— И молот паровой будет?
— Непременно!
— А дальше что? — Овчинников сощурил глаза, придвинулся, выставил плечо, будто готовясь на драку.
— Вот этого я и не знаю, — искренне сказал Костя. Да и мог ли он что-то в самом деле предугадать?
Овчинников сердито подвигал скулами, пошел к дверям, обернулся быстро:
— Гилев-то говорит: «Может, кто один там в праздник тоскует; если, мол, попроще, не пригласить ли в гости?» Пойдешь али нет? — Спросил мягко, без нажима. — Да ты не опасайся, человече, Яша парень добрый, непьющий.
«Отчего бы и не пойти, — согласился про себя Бочаров, вспомнив хорошие глаза младшего Гилева. — Вот и начну знакомиться».
За Овчинниковым вышел на улицу. Яша снял картуз, переминался с ноги на ногу. Нет, не заметно было, чтобы он растерялся: просто неловко было, видимо, ему, что так вот навязался.
— Прощевайте, — сказал Овчинников, подмигивая Гилеву, — с тобой закиснешь. — Торопливо зашагал к трактиру.
— Как примет, никого не признает, — улыбнулся Яша виновато. — Вы уж нас не осудите.
— Ну что вы, что вы! — Костя никак не мог обрести уверенность. — Мне бы очень хотелось посмотреть, как живут в Мотовилихе. — Он кивнул на гору, на домики.
Яша обрадованно засмеялся, и сразу стало вроде бы легко.
От горы Вышки легла на зеленоватое зеркало пруда лохматая тень. Под заборами гнездились сумерки. Яша вел Бочарова меж домов, шатавшихся от пляса. Под ногами хрустел коричневый, шоколадный шлак, блестящий на плоскостях, как стекло. Муравка зеленела по бокам вытоптанной дороги, крапива топырила жгучие листья. Наверху дороги колоколили ботала, сыто рычали коровы — пастухи гнали стадо с поскотины. Из дворов сладко воняло навозом, гнилым деревом. Наверное, так вот пахнет деревня, о которой Костя столько у Иконникова наслышался.
