— Видела я в Москве скачки. Мужик в розвальнях на соломенной сбруе обскакал всех дворян. Видела, как они бесновались, и сразу стало темно и пыльно. Зимой пыльно. Кажется, ни по воспитанию, ни по родственным привязанностям, ни по своим познаниям я не должна бы, но я так хотела, чтобы именно мужик опередил чванливых… — Она замолчала, поправила шляпку, оглянулась затуманенными глазами. — Я много читала, много думала… Я хорошо запомнила, что в каждом человеке смолоду живет герой. В чем героизм? Во время войны сестры милосердия перевязывали раненых под шрапнелью… А если нет войны, если ничего нет? Чугунная плита, а по ней ходят молиться…

Костя снял фуражку под набежавший со стороны Мотовилихи ветерок, растерянно вертел в руках. Он никогда не представлял, что эта девушка может так глубоко и всерьез раздумывать. Но что он мог ответить, что? Он не умел говорить о том, что прочитал и понял, что выстрадал своим маленьким горьким опытом. Он знал только одно: либо проникновение в законы человеческого развития, либо слепящая ненависть к тем, кто подавляет человеческую личность, могут привести в революцию. Иконников и Кокшаров. А Костя, а семинаристы — они посерединке… И Наденька тоже…

Вдруг оттуда, с Мотовилихи, бешеный порыв ветра ударил в лицо. Разом чернотой задернулось небо. Смерч пыли пронесся, загрохотало, перемешалось, засвистало кругом. У домика поодаль со скрежетом задралась крыша, гармошкой смялся и рассыпался забор. Наденька вскрикнула, закрылась руками. Бочаров, заслоняя ее от ветра, задыхаясь, пытался разглядеть кучера.

Они побежали. Они бежали вслепую, спотыкаясь, чуть не падали. Звенели стекла, что-то лопалось, рушилось, стонало. Белая Кама вскипела молоком.

Но от любой бури можно спрятаться: полукаменный дом прикрыл их. Наденька уткнулась лицом в Костину грудь, вздрагивала… А он и теперь не знает, что говорил, что делал тогда. Только запомнил, что ветер внезапно упал, будто провалился, что кучер нашел их, крестясь и заикаясь от страху. Да еще — разговоры по городу про божие провидение, про тайный умысел урагана: сорваны крыши с домов господина губернатора, с казенной палаты и гауптвахты, крест с крыши Александровской больницы…

Михаил Сергеевич пригласил Костю в кабинет. Чугунные усы обвисли, под глазами наволоклись мешки. Ходил по ковру чуть не в пробежку, полы халата развевались.

— Константин Петрович, голубчик. Наденька мне все рассказала, и теперь я у вас в неоплатном долгу.

Костя покраснел, не знал куда сунуть руки. А несколько дней спустя полковник просто-напросто избавился от него. Был уже в мундире, усы опять сидели под носом основательно, чугунно:

— Прошу вас поступить в распоряжение капитана Воронцова. Думаю, что вы будете полезным обществу человеком.

Капитан Воронцов принял от Кости настоящий экзамен. Наскакивал, запутывал, смотрел своими странными светлыми глазами в упор.

— Что ж, — сказал он наконец полковнику. — В теории изрядно, специалистов у нас нет. Беру! — И протянул Косте руку.

Рука у капитана была крепкой, пожатие быстрым…

И вот — приторочены на козлах укладка и сундучок. И в памяти голос Наденьки: «Не забывайте нас, Константин Петрович», и Левушка, взмахнувший рукой и тут же убежавший в сад. И вспоминается: «Милый юноша, вы еще как воск. Из вас может получиться все что угодно, если покрепче мять».

Костя поднял голову. Въезжали в улицу. Двухэтажные каменные дома, как в Перми. Лавки с вывесками, размалеванными густо и ярко, узенькая извилистая речонка, мост через нее худой, ребристый. Пыль цепляется за колеса. По косогору вверх темные подслеповатые домишки, вроде тех, что на Заимке, только постарее, потеснее заборами и тупичками. Церковь на взгорье, выбеленная насвеже, с мерцающим крестом. В конце улицы, левее ее, — высокая гора в щетине леса и бурых проплешинах.

Из лавок и домов выбегают приказчики, торговцы, заводские чиновники, сверху стекаются мастеровые люди, женки, мальчишки.

— Ишь, сколько накатило, — весело кричит кто-то.

— Крестной ход на колесах!

— Поди, работу дадут!

К экипажу Рашета протолкался высоченный парень, кудлатый, с горячим цыганским лицом, в распоясанной с распахнутым воротом рубахе, ухватился за крыло:

— Разрешите обратиться, вашество?

Жандармский подполковник Комаров слоном затопал на него, застращал глазами:

— Опять озоруешь, Овчинников?

— Что за озорство, — развернулся парень, — спросить хочу: будет ли работа?

Капитан Воронцов смотрел на толпу прозрачными от нетерпения глазами, весело дергал усом. Не выдержал, скакнул с подножки, воскликнул:

— Будет! Много будет работы! Завод пускать начнем!

— Ура-а, — заорал Овчинников, лошади шарахнулись, Рашет и Комаров шлепнулись на сиденья, толпа захохотала, дружно подхватила: — Ура-а-а…

Между тем к директору департамента уже подбегал, приседая, похожий на тыкву человек в буро-зеленом сюртуке, с каким-то орденом на шее, отрекомендовался механиком завода. Общество двинулось за ним. Толпа следовала в отдалении, разрастаясь, переливаясь, с каким-то однообразным гулом. Костя никогда еще не видел такой толпы. В Петербурге студенты распадались кучками, свистели, улюлюкали, поднимали на сцепленных «скамеечкой» руках многочисленных ораторов. Крестьяне в том селе, куда внесла Костю почтовая кибитка, топтались возле церкви, как в заколдованном круге, не зная, куда шагнуть. А эта толпа была одноликой, как грозная туча, и в то же время различались в ней разные течения, всяческие фигуры.

— Разойдись, разойдись! — расчленяя толпу, цепочкой бежала мотовилихинская полиция. Комаров отер пот, заспешил за господами чиновниками.

Вскоре гул толпы затих в отдалении. На просторной площадке холмами чернели угольные отвалы. Шибали в нос застарелые запахи паленины, гари, окалины. Закопченные корпуса цехов похожи были на вывернутые из земли черепа животных, в их глазницах гулял ветер. А вот костяками торчат шахтные печи, из них глыбами выпирает лех — руда, спекшаяся при пожоге. Только возле одной копошатся мастеровые в бурых запонах, в вороньих гнездах — шапках. Печь клокочет, вздрагивает, посвечивает кошачьим зрачком. Лица мастеровых в полосах пота, зубы сверкают недобрым оскалом. Издалека доносится прерывистый звяк, словно гигантская капля падает на железо. И печь, и этот звук кажутся кощунством на огромном кладбище.

Другой конец завода с какими-то сараями, ободранными до ребер, подавляет крутая гора в пьяном лесе. И Кама прижимает завод к горе, мутной брагой затопляя его до самых строений.

Директор департамента с сомнением покачивал головой. Нестеровский неопределенно хмыкал.

— Ваше впечатление? — обернулся он к Воронцову.

— Самое положительное, Михаил Сергеевич, хотя портные говорят: лучше кроить заново, нежели перешивать. Насколько я знаю, мастеровые здесь самой высокой выучки!.. Мы используем рабочие и иные помещения старого завода. Лесные дачи рядом. Недалеко Луньевские копи, ирчинские и нытвенские огнеупорные глины, Кама! Вы знаете, что такое Кама? В иных странах такой реке молились бы промышленники… Транспорт, вода для паровых машин… Поставим конвертор Бессемера, горны, мастерские! Молотовую, навесочную, сверлильную, древосушительные печи! Через год вы не узнаете этих мест!

Костя поразился страстности, с какой говорил этот необыкновенный человек. А Воронцов внезапно глянул на механика, торчавшего рядом лишним наростом:

— Чем заняты люди?

— На разных копеечных работах-с.

— А сколько вы получаете?

— Четыре тысячи восемьсот-с. — У механика от изумления пучились глаза.

До полудня начальство осматривало останки завода. Капитан перепрыгивал через завалы, спускался в какие-то ямы, цепко схватывая все потемневшими глазами.

— Однако ж, Николай Васильевич, уморили вы нас, — взмолился наконец директор департамента. — Пора и в Пермь. С вашего благословения, господа, — обратился он к отупевшей от жары и усталости комиссии, — я телеграфирую министру финансов, что окончательное решение принято.