Они выскочили на пустырь, тропинка пошла через заросли лопуха, полыни и крапивы, бурьян местами скрывал их с головой. Через несколько минут перед ними внезапно открылось поле аэродрома.

– Не высовывайтесь, увидят, – предупредил Марков и снова потянул профессора вбок. Оказалось, по краю поля шла через бурьян еще одна тропа, пересекавшая первую, а потом они попали на какую-то свалку. Кругом валялись куски самолетной обшивки, какие-то моторы, генераторы, детали турбин – сплошь медь, алюминий и дорогостоящие жаропрочные сплавы. Кучей лежали деревянные ящики, полиэтиленовые пакеты, и стояло какое-то строение, напоминавшее архитектурой собачью конуру, а размерами – в самый раз для белого медведя. В городах, не обнесенных колючей проволокой, в таких местах непременно поселяются бомжи, а алюминий с медью исчезают в первую же ночь после появления первого из них. Жаропрочные сплавы потом тоже исчезают, иногда вместе с частью обитателей.

Марков завернул за медвежью конуру, и профессор вдруг увидел прямо перед собой знакомые очертания хвостового оперения "Ем-12". Марков высунул голову из бурьяна, повертел вправо-влево, потом вернулся к конуре, вытащил из нее лестницу, грубо сколоченную из березовых жердей, подхватив ее наперевес, выскочил из зарослей на поле и побежал к самолету. Профессор, стараясь не отстать, трусил за ним.

Остановившись под хвостом самолета, Марков сказал:

– Сейчас нас с вышки не видно, этот загораживает, – он махнул рукой в сторону стоящего рядом грузового "Ил-76", – но лучше не маячить. Особенно не стоит стоять в полный рост на крыле. – Он приставил лестницу к хвосту, концы жердей уперлись в крышку десантного люка.

– У вас есть ключи? – удивился профессор.

– Ага. Второй комплект. И третий тоже, – ответил Марков, карабкаясь по лестнице. – Оба в кабине спрятаны. – И уже сверху объяснил:

– Я, Алексей Иванович, еще когда к эксперименту готовились, на всякий случай выкрутил два болта. Сам сейчас удивляюсь на свою предусмотрительность.

– Но ведь крышка же могла слететь в полете! – ужаснулся профессор.

– Вряд ли, конструкция не та, – ответил Марков. Жалея нервы профессора, он слегка покривил душой. – Алексей Иванович, придержите с той стороны. Я сейчас двину крышку, если лестница резко съедет, может сломаться. Обидно будет.

Завадский зашел под лестницу, крепко ухватился за нее обеими руками. Марков вдавил крышку люка, затем толкнул ее вверх. Крышка сначала пошла тяжело, ступенька, на которой стоял пилот, затрещала, но выдержала. Лестница, удерживаемая профессором, плавно опустилась концами жердей на нижнюю кромку люка, Марков дожал крышку – путь в самолет был открыт. Марков влез туда наполовину, щелкнул тумблером, но свет не загорелся.

– Сволочи, аккумулятор сняли! – Марков повернулся вправо, нашарил под чехлами для моторов фонарик. – Хорошо хоть, моторы зачехлить поленились, а то бы нашли фонарь, слямзили›› бы и его. Тоже мне, консервация называется…

Они шли по самолету и везде находили следы загребущих рук. Марков не переставал ругаться:

– Ну не сволочи разве?! Ну, я понимаю – целиком пулемет снять, но патронные коробки-то им на что?!…Алексей Иванович, половину инструмента забрали! То-то я гляжу, у того прапора морда была, как у сытого кота!

– Какого прапора? – не понял Завадский.

– Да шлялся тут один со здоровенной торбой. Ну, зараза!..

– Осциллографа не хватает, – сказал Завадский. – Авометр›› тоже пропал. А ламповый вольтметр не взяли.

– Старье, кому он здесь нужен?

– Осциллограф ведь тоже ламповый.

К счастью, специальный инструмент и приспособления оказались на месте, пропало в основном то, что может найти применение в каждом доме или гараже: гаечные ключи, отвертки, струбцины, съемники, пассатижи. Но практически подчистую. Уцелела только небольшая укладка, спрятанная под сидением бортмеханика, – наверное, туда не догадались заглянуть. Приборные доски, к счастью, тоже почти не тронули, только вытащили часы со светящимися стрелками и циферблатом.

Марков ковырялся в кабине. Взяв отвертку из уцелевшей укладки, он откручивал винты, бормоча: "Ну, если и ее нашли…"

Не нашли. Из тайника, не замеченного прапором и компанией, пилот достал алюминиевую фляжку, встряхнул ее. Внутри булькнуло.

– Спирт, – объяснил он обернувшемуся на звук Завадскому. – Осталось немного от подготовки. Вы, Алексей Иванович, сидите теперь здесь, а я пойду, раздобуду бензина. Часа два меня точно не будет, зря не беспокойтесь. А когти рвать всяко лучше в темноте. Наружу не высовывайтесь. В случае чего просто запритесь изнутри, как будто никого нет. – Он протянул профессору ключи.

– А… как это вы… бензин? – спросил профессор.

– А как-нибудь. Бабка моя была цыганка, – глядишь, достались по наследству какие таланты, – и, подмигнув профессору, который по привычке уже устраивался на штурманском месте, Марков вышел из кабины.

Ракетоносцы шли клином, как журавли. В командирском кресле головной машины, летящей в острие клина, сидел полковник Лисицын. За спиной оставалась авиабаза размерами четыре на десять тысяч километров, а впереди лежал весь мир, и весь мир был в прицеле. Кроме, может быть, небольшой части Антарктиды, Огненной Земли, того же острова Пасхи…

Порыв ветра захлопнул форточку. Звук вернул полковника к действительности.

А ведь все могло быть совсем по-другому, подумал Лисицын. Будь у Советского Союза хотя бы сотни три таких машин. Не говоря уже о семи-восьми сотнях…

Ведь можно было бы ударить первыми. Когда еще не было ракет, достигающих другого полушария за полчаса, и компьютеров, мертвой силы, наносящей ответный удар, когда живая сила противника уничтожена полностью, включая высшее командование. И единственное, чем ответила бы Америка на упреждающий удар, – подняла бы с оставшихся аэродромов оставшиеся бомбардировщики. Которых встретили бы наши части ПВО, знающие, кого и откуда встречать…

Он видел это почти как наяву – атомный гриб над Нью-Йорком… Парижем… Рейкьявиком (его-то зачем? А, ладно, черт с ним!)… Рио-де-Жанейро… Тот самый, что снился ему в детстве…

И не вязкая, растянувшаяся на сорок лет холодная война решила бы судьбу мира, а короткая и победоносная Третья Мировая! А после нее не было бы уже ни горбачевской перестройки, ни всех последовавших за ней безобразий!

И такого самолета лишили свою страну эти два отщепенца, один наполовину еврей, другой на четверть цыган! (Полковник видел их анкеты.) Ради спасения своих шкур, не стоящих патронов, которыми их должны были издырявить! Даже если им на самом деле что-то угрожало в их пятидесятом году… Так пусть докажут, что угрожало!

Снова и снова полковник прокручивал по экрану строчки ТТХ: пятнадцать с половиной тысяч километров… восемь тонн бомбовой нагрузки внутри фюзеляжа… две крылатые ракеты на внешней подвеске… две пушки, десять пулеметов… от Одессы до острова Пасхи не достает; а если от Владивостока?

Кому он будет нужен, этот остров Пасхи, со злостью подумал полковник, когда все Западное полушарие станет одним радиоактивным пепелищем?

Они не шпионы. Они просто трусы и предатели. За трусость и предательство их и нужно судить. В пятидесятом их судили бы за предательство, которое они только собирались совершить (и правильно!); но они сумели избегнуть справедливого наказания. Значит, их будут судить в 2001-м.

И тут же понял, что в 2001-м справедливого суда, соразмерного совершенному предательству, не будет и не может быть. Где суд, который их осудит? Где страна, которую они предали, которой нанесли невосполнимый ущерб своей трусостью? Советский Союз? Его нет. Российская Федерация? А ей на что этот экспонат? В музей поставить? Вот он, бери и ставь.

Адвокаты, правозащитники, журналюги, вся эта пишущая и снимающая сволочь, мешающая скорому и справедливому возмездию…

Нет, ребята, подумал полковник, вас судить буду я сам. Я сам вынесу вам приговор и сам же позабочусь, чтобы он был приведен в исполнение.