Утром Алла тяжело поднялась, оделась и, выглянув в окно – нет ли Кахиных соглядатаев? – поплелась в посольство. У подъезда махнула рукой благородно замершим каштанам, как машут знакомому постовому. Поразительно, но желтый шатер листвы еще держался, хотя на него уже местами лег снег.

А Лина Ивановна, как только за ее девочкой закрылась дверь, бросилась трезвонить новой родне в Тверь. В борьбе за счастье все средства хороши.

Вернувшись поздним вечером и обнаружив в гостиной родителей Ильи, Алла не удивилась. Она, собственно, так и представляла себе Лину Ивановну в роли партизана. Несчастные старые женщины согласно заламывали руки, а бледный Андрей Александрович молча кивал и гладил Мариэтту по спине, так же как Илья гладил недавно Аллу, так же как сама Мариэтта гладила безмозглую старую свекровь. Круговорот ласки в природе. Трое чужих взрослых людей цепко держали ее жизнь за фалды и не хотели отпускать. А родному отцу было на нее наплевать. Он за эти два месяца так и не объявился, даже в электронном виде. А ведь раньше они часто, когда ссорились, писали друг другу. Отец обычно не выдерживал первым и посылал ей сухие указания по всяким хозяйственным нуждам. Это был сигнал к примирению.

– Хорошо, я подумаю, – обещала она, просто чтобы не спорить. Хотя уже решила: «Уеду, укроюсь, рожу, там меня Каха не достанет. Руки коротки. Теперь я понимаю, что испытывала Антонина, покидая Владикавказ. Ненависть и ее вытеснила с родной земли. Вытеснила, омертвила, но не победила. И я уеду в Америку отягченная не ненавистью, а любовью, ребенком».

Проводив новую родню, Лина Ивановна вернулась к Алле. Она чувствовала себя немного виноватой и, скромно потупив глаза, начала ничего не значащий, нейтральный разговор, чтобы распознать настрой своей славной девочки.

– Ты собираешься говорить отцу?

– Мама считает, что не обязательно, – пожала плечами Алла. Она не сердилась на прамачеху. Слишком детскими и неуклюжими были ее маневры. – Достаточно, что я его отпускаю на свободу. За тебя, себя и Стёпу. Пусть плывет в старость, красит волосы, клеит на цемент вставную челюсть.

«Девочка моя, что ты знаешь о старости? О бессоннице на рассвете? Потому что на рассвете дует ветер смерти», – вздохнула про себя Лина Ивановна.

Собеседование прошло без запинки, английский Алла знала очень прилично. Виза была получена по мановению волшебной палочки. Словно Господь, как в недавнем роковом плавании на «Авантюр», снова придержал маленько смерч, чтобы мелюзга могла проскочить. Машина продана. Квартира сдана. Деньги взяты за полгода вперед. Животика еще совсем нет, но человечку в нем уже три месяца. «Прорвемся, дорогой, – гладит его Алла. – Двое отцов у тебя уже соскочили. Но я найду тебе третьего, обещаю. Если захочешь. А когда подрастешь, я все тебе расскажу, и ты выберешь любого. Какого душе угодно. Я люблю тебя, мой дорогой. Я так жду тебя». Алла не посвящала прамачеху в свои отъездные планы и не говорила с ней об Илье. Она не могла вспоминать Илью с трагическим придыханием, а почему-то только подхихикивая. Она сама ужасалась этого нервного подхихикивания, но ничего не могла с собой поделать. Когда пришло время собирать вещи, оказалось, что все ее имущество умещается в одну спортивную сумку. Зачем ей старое барахло? Она купит все новое и будет жить в светлой новой комнате!

Алла вышла раньше, чем приехало такси, – ей хотелось попрощаться с каштанами. Было пасмурно, холодно и промозгло. Листья наконец-то перестали сопротивляться зиме и разом, по команде, покинули ветви, словно сложили оружие. Первый по-настоящему обильный снегопад покрыл все вокруг белоснежной легкой скатертью. Алла нащупала у себя в кармане горсть неровных глянцевых каштановых плодов. Вынула их, подержала на ладони и веером швырнула на снег. Они бухнулись, как маленькие бомбочки, и заблестели в снегу гладкими шоколадными боками. «Пусть перезимуют, прорастут и дадут побеги. Оставайтесь дома, мои дорогие. В Америке у меня будут другие соглядатаи».

Лина Ивановна стояла посреди зала в Шереметьево и не могла поверить, что это конец.

– Я буду писать тебе и звонить, – пообещала Алла. – А летом приеду навестить, если смогу. Спасибо тебе за всё.

– Не уезжай! – бессмысленно бормотала старая прамачеха. – Не уезжай! Я не смогу без тебя жить! Не покидай меня!

Алле стало неловко от этих горьких, пафосных слов, она неуклюже обняла прамачеху:

– Обещаю, я вернусь!

– Меня уже не будет, – прошептала Лина Ивановна, уверенная, что умрет сразу, как только вернется сегодня в пустую квартиру.

– Не надо, – скованно попросила девушка и, в последний раз прижав к себе эту глыбу скорби, подхватила сумку.

– Месть, где твое жало? – тихо, уже без прежней горделивости, подвела итог Алла, протягивая паспорт в окошко контролерше-пограничнице с каменным лицом. Та, не расслышав, строго переспросила:

– Цель поездки?

– Побег.

– ???

– Учеба, – поправилась Алла и заискивающе улыбнулась служительнице пограничного культа: вдруг она играет на стороне противника и сейчас тормознет ее в последний момент? Скажет: «Вдвоем не положено!» У Аллы даже мурашки по коже побежали от неожиданного испуга. Пограничница уловила профессиональными антеннами этот испуг и долго вглядывалась в циферки и буковки. Она знала, что эту девушку нельзя выпускать, но не было ни одной зацепки. Недовольная собой, пограничница медлила сколько могла, потом специально небрежно шваркнула штамп. Что ей, больше всех надо? Она не виновата, если коллеги недорабатывают! И протянула девушке паспорт с нарочито равнодушным видом.

Лина Ивановна стояла посреди зала и горько плакала. Она не рискнула предупредить Мариэтту, боясь рассердить свою ласточку, и теперь жалела об этом. Было бы с кем пореветь навзрыд. Благодарно ловя на себе сочувствующие взгляды авиапассажиров, она, не утирая слез, набрала нужный номер и с ходу начала скулить в трубку: «Она никого не предупредила! Просто посадила меня в такси и повезла в аэропорт. Ядаже не могла вам позвонить. Улетает сейчас… Конечно, приезжайте. Буду ждать».

«Вечность разлуки, неужели уже больше никогда? Хоть умру на дружеских руках!»

Конец фильмы.

Алла слала короткие электронные весточки на работу Мариэтте, прикрепляя к ним фотографии чудесного головастого бутуза. Бабушка Ильи и ее собака умерли. Привыкшая опекать старых, заботливая Мариэтта от избытка любви переключилась на Лину Ивановну, часто приезжала к ней в Москву, привозила Аллины письма и фото малыша. Его назвали Федором. Федор Ильич – хорошо звучит.

Алла и сама позванивала. Немного скованно рассказывала, что пошла учиться и нашла работу. Что при ближайшем рассмотрении мама оказалась довольно прикольной. А Лина Ивановна слушала, радовалась, утирала слезы и медленно умирала. Жизнь, всегда обращенная в замечательное будущее, улетела. Очень быстро, на самолете. Фьють – и нет.

Так прошел год с большим хвостиком. И раздался звонок в дверь. Лина Ивановна вышла в халате – несмотря на то что уже давно перевалило за полдень, она так и не собралась одеться. В прихожей перегорела лампочка, но ее некому было заменить, грузная старуха не рискнула взгромоздиться на стул. Один Тарзан не терял присутствия духа и сейчас страстно лаял на дверь.

– Кто там? – ворчливым голосом спросила Лина Ивановна, хотя знала, что это от скуки повадилась к ней гонять чаи такая же одинокая соседка с шестого этажа. Не надо было вообще отзываться, зачем ей эта старая карга. Этого добра у нее и дома хватает. Она сама старая карга!

– Это мы, открывай.

Сердце Лины Ивановны екнуло, и чтобы не упасть, она уперлась головой в мягкую обивку двери. В лоб больно врезался ободок дверного глазка. Она слегка отстранилась и увидела в пучеглазой лупе красивую молодую пару. Он, высокий, широкоплечий, загорелый и белобрысый, с мужественной ямочкой на подбородке – провинциальный шериф из кино, – придерживал одной рукой у себя на животе кучерявого карапуза. А на другой повисла сияющая юная мама.