Мэл много лет ничего не делал – просто занимал место. Сам он считал, что все остальные заняты тем же самым. Просто никто не хочет этого признавать. Словно тупые динозавры, застрявшие в смоляном озере, все притворяются, что все в порядке, а потом становится слишком поздно. Когда под конец жизни они оказываются на больничной койке в зловонной общей палате, в окружении семьи, эгоистичных детей, жалких друзей, эти полутрупы наконец понимают, насколько все это было бессмысленно. Понимают, что все походы по магазинам, воскресные встречи, школьные экзамены, продвижения по службе, пробки на дорогах, специальные выпуски по телевидению, далекие войны и сексуальные игры – все это приводило к nada![15]

Мэл, несмотря на все свои неудачные карьеры – продавца в ателье смокингов, разнорабочего и сына, – был действительно жив, на самом деле жив, вот прямо сейчас. Быть живым в течение трех часов – это больше, чем удается большинству людей. И он впрыскивал свою жизнь в сердца и души и кровь всех этих милых людей, пытающихся его остановить. «Они должны быть благодарны, – подумал он. – Они все лунатики, бродят во сне, а я – будильник. Не мягкая музычка типа той, которой радиобудильник будил мамочку по утрам, а сирена, которая выдергивает мудилу из сна, и он задыхается, и его сердце гулко бухает, и мозги становятся на место».

Мэл собрал силы, дал желудку возможность поработать, попробовал починить изнасилованные клетки мозга. Его внутреннее зрение то проваливалось во что-то вроде комы, то выплывало оттуда, переключаясь с плоского черного ничто на кошмарный поход по серой пустыне, по лунным пейзажам ада. Пистолеты лежали под его поджатыми ногами. Рядом стояла спортивная сумка со всем необходимым. Он чувствовал себя прекрасно. И это – самое замечательное.

В ста футах от того места, где Мэл застыл в спячке, Мишель ждал, мягко вдыхая и выдыхая. Он интуитивно понял, что Мэл перестал двигаться. Возможно, убежал в другую часть рощи, но Мишель уже выяснил, что это человек умный, и лучше всего просто переждать. Мишель готов был ждать. Было зябко из-за того, что одежда промокла, и в первый раз за весь вечер он дал отдых опухшим ногам. Он лежал на спине, смотрел вверх на звезды. У его правой руки лежала винтовка, в ней – последняя гильза с огнем и порохом. Если собаки не вернутся, он в безопасности. Никто его тут не увидит. Он подождет. Восстановит силы.

Мишель подумал, что звезды – это глаза святых, плавают там наверху, охраняют его. Может, одна из них – Мари. Он ужасно по ней скучал. Даже не знал, что с собой делать, когда ее не было рядом. Не мог смотреть телевизор, потому что все казалось ему одинаковым – смеялись ли люди над несмешными случаями, текла ли кровь рекой. Но его не интересовали войны, он достаточно повидал их на Гаити. И борьба без правил, и боксерские поединки наводили на него тоску. Оставалось грезить наяву.

Когда Мишель был маленьким, у него была школьная форма и французский букварь – вся его учеба. Дядя купил ему пенал, который он очень ценил. Он связывал пенал и букварь выцветшей синей тряпицей и перекидывал сверток через плечо, придерживая рукой. В другой руке он нес потрепанную коробку из-под печенья, в которой, завернутые в газетку, лежали два куска хлеба, чуть сбрызнутые жиром от бекона. Много дней подряд, в хорошую погоду, дорога до школы была спокойной и славной.

Конечно, когда Мишель был мальчиком, он все это принимал как должное. Но теперь, уже мужчина, он мысленно возвращался к той школьной дороге. Ему было приятно вспомнить теплое солнце, греющее рубашку на спине, пыль и камешки под босыми ногами, вес ноши, давившей на плечо. Дорога была сухой и предсказуемой, в тропической зелени каждые сто футов возникал домик из весело раскрашенной жести и шлакоблока. Во дворах неподвижно валялись чесоточные дворняжки. Друзья и тетушки махали ему, пока он шел в школу.

Он пытался вспомнить каждую деталь. Что-то вспоминалось легко: заросли кустов, пытающиеся задушить ухабистую дорогу; тростниковые поля; слюна старых мулов, пасшихся на привязи; рыжие собаки, лежавшие в горячей грязи. Кое-что так и лежало в памяти – имя и лицо каждого человека, мимо которого проходил. Кое-что он отдавал на откуп органам чувств – теплое солнце, потрескивание и шипение завтрака на сковородке, приглушенный смех. Он снова услышал воркование диких голубей.

Труднее всего было вспомнить запахи. Их было много – от запаха мокрой после дождя охряной пыли до аромата жарящихся бананов из открытых кухонь. Однажды Мишель нашел большую мертвую змею, растянувшуюся поперек дороги. Ее сплющило покрышками грузовиков, и светло-зеленое тело было все в точках – там, где пурпурно-красные внутренности выдавились наружу между чешуйками кожи. Этот запах был незнаком Мишелю: не только разлагающееся мясо, но и гнилостный травяной дух, как будто зелень ее тела тоже протухла. На следующий день труп исчез.

Мишель знал о змеях все. Он знал их по случайным встречам под деревянным полом в доме матери, он наступал на них в кустах. Он знал змей, которые спускались с деревьев, когда их звали жрецы вуду, знал об уполномоченных Дамбалы, о посохе Моисея. Он знал, какой силой обладают змеи, такой, что могут изменить жизнь.

Этой ночью, лежа на сухих листьях в маленьком лесу, Мишель подбирал запахи и изобретал их. Он чувствовал, как пахнут листья, как пахнет потухший огонь. Он чувствовал благоухание молодых кленов и даже запах асфальта на стоянке в пятидесяти метрах отсюда. Он ощущал, как пахнут выхлопные газы и бензин на шоссе наверху, запах влажности и свой собственный запах. Обычно ему нравилось, как он пахнет, даже в конце дня, но сегодня аромат его тела забивало зловоние страха, оно лезло к нему в ноздри, прокисшее и отвратительное.

Мишель чувствовал, что лежащая рядом с ним винтовка испускала запах масла и жженого пороха. Он чувствовал дух сырости от одежды. Он чувствовал, что воздух пронизан запахом обугленных зеленых деревьев. Он сосредоточился и втянул в себя миллионы молекул, и учуял еще одно: человека. Этот запах был не как у него – едкая, яростная вонь. Воздух успокоился, все вокруг замерло. Этот гнойный смрад поведет Мишеля.

Джефф и Донна заняли уютный столик у окна, откуда можно было наблюдать, как на той стороне дороги туда-сюда снуют спасатели. Он пил пиво, она налегала на водку. Во внешнем мире царил хаос, боролись люди, смерть была неизбежной. В баре кондиционеры поддерживали умеренную температуру и следили за влажностью. Плошки с солеными печеньями-рыбками утоляли голод. Алкоголь расчищал дорогу.

Джеффа переполняло хорошее настроение. Дерево стола было гладким, истертым, музычка неожиданно бодрила, маленькие золотые рыбки сверкали и плавали кругами в своем крошечном море. Возбуждение – да, наркотик Беккета начал действовать – сменялось более мягким потоком хороших вибраций. А главное – напротив него сидела очень, очень приятная, очень красивая женщина и улыбалась ему.

Раньше Джефф никогда не фантазировал о женщинах старше себя. Теперь он позволил себе удовольствие вообразить, как эта зрелая, пышущая здоровьем женщина лежит, обнаженная, в его объятиях. Конечно, он знал, что она ему не по зубам, он ведь мальчишка, неряха, даже еще не в колледже. Но еще он понимал, что молод, и каждое утро принимает душ, и хорошо целуется.

– Так ты чего, учишься?

Джефф соврал:

– В колледже.

Донна разглядела ложь в его глазах.

– Угу. Что изучаешь?

– Литературу.

– Правда? Книжки?

– Ага.

– И какая у тебя любимая книга?

– В данный момент – «Степной волк».

– Степной волк? Это группа такая?

– Нет, эту книжку написал, ну, знаешь, автор этого… неважно. А… у тебя какая любимая книга?

– Я вообще-то люблю кино и все такое. Но знаешь, мне ужасно понравилась одна вещь. Вот эта вот, про вампиров в Новом Орлеане. – Джефф, решила Донна, был очень даже ничего. Он говорил с ней, он задавал вопросы, он не забегал вперед. Милый.