Только в самый последний момент Эмма сообразила, что не одета: ее наготу прикрывала одна ночная рубашка, ноги были босы. Распущенные волосы щекотали мокрую шею. Вид был не самый подходящий для позднего визита.

Задержавшись в узком проходе между двумя палатками, Эмма колебалась. Может, вернуться? Или самой подбросить дров в огонь? Привести себя в приличный вид? Или поднять крик, всех перебудить и осведомиться, почему никто не несет караул и не поддерживает огонь?

Угрожающее рычание, раздавшееся из тьмы, заставило ее перейти к действиям: она шмыгнула в палатку к Кингстону. Тот немедленно сел на тюфяке, словно тоже не спал, а прислушивался.

– Кто здесь? – хрипло спросил он. – Назови себя, иначе получишь пулю в живот! Не люблю неожиданные ночные вторжения!

– Это я, Эмма. – Она напрягала зрение, стараясь разглядеть его в темноте.

– Эмма? – Голос сразу утратил враждебность. – Что случилось? Почему вы здесь?

– Я… Мне приснился кошмар, – поспешно призналась Эмма. – А тут костры погасли, тигры перекликаются…

– Идите сюда. – Тон его был нежен и обольстителен. – Да не робейте вы! Тут вам ничто не угрожает. Просто если не залезете под сетку, комары подхватят вас и унесут.

– Нет, что вы! Я только хотела предупредить об опасности. Все, ухожу к себе в палатку.

– Подождите, дайте зажечь лампу.

Эмма задержалась. Ей очень хотелось остаться. В этом и заключалась главная трудность: слишком уж ей этого хотелось!

– Не надо лампы. Я уже ухожу. Спокойной ночи, мистер Кингстон.

– Все-таки мне больше нравится, когда вы называете меня Сикандером. – Его низкий говорок был соблазнителен, как поцелуй.

– Хорошо. Спокойной ночи, Сикандер.

– Да подождите вы, Эмма! Черт! Дайте хоть натянуть штаны! Я вас провожу.

– Нет, не надо. Это совсем не обязательно, правда… – На нем нет штанов… Что же тогда на нем надето?!

Эмма попятилась из его палатки. Бегство было отчаянным: она так стремилась подавить свои запретные желания, что забыла даже про тигров. Она поспешно вернулась к себе, заползла под сетку и с бьющимся сердцем вытянулась на тюфяке.

Вскоре палатка снова осветилась оранжевым заревом костров. Мгновение – и перед ней выросла рослая фигура. Это был Сикандер – голый по пояс, всклокоченный, но все равно настолько красивый сильной мужской красотой, что у Эммы перехватило дыхание.

– Я пришел с вами, посидеть, – тихо сказал он. – Подожду, пока вы уснете. Быть может, в моем присутствии вас не будут мучить кошмары. Я слышал, как вы кричали во сне.

– Кричала? – Она готова была провалиться сквозь землю: ведь он стал свидетелем ее слабости! Ей хотелось быть сильной, она всегда старалась быть сильной, но страх лишил ее уверенности в себе.

Он опустился перед ней на колени.

– Да, кричали: «Нет, нет, уйди!» Потом я услышал ваш плач… Позвольте мне немного с вами побыть, пока вы не уснете.

– Но… я больше не слышу тигров. Наверное, они ушли?

– Возможно. В любом случае я разжег огонь, и это заставит их поостеречься. Но вам снова может присниться кошмар!

Он приподнял сетку и улегся рядом с ней на тюфяк. Эмма открыла было рот, но так ничего и не сказала. Она сама не знала, действительно ли лишилась дара речи или инстинкты полностью парализовали ее волю. Сикандер повернулся на бок и обнял ее. Его рука оказалась там, где билось ее исстрадавшееся сердце.

Это прикосновение и возбуждало, и успокаивало ее. Душная ночь была полна невидимых опасностей, и Эмма так мечтала, чтобы ее обняли, приласкали, утешили, успокоили. Она блаженно прикрыла глаза, чувствуя, как Сикандер стал медленно ласкать ее упругую белоснежную грудь.

Лежа рядом с Эммой, Алекс пытался успокоиться, но ее близость слишком сильно действовала на него. Она явилась к нему среди ночи в одной ночной рубашке, прелестная в своей невинности, с распустившимися локонами, обрамляющими лицо, с расширенными от испуга глазами. Что в такой ситуации остается сделать мужчине, созданному из плоти и крови?

Эмма уже давно дразнила и выводила его из себя. Ему оставалось только овладеть ею: вкусить ее сладость, побороть ее смущение, разбудить страсть, намек на которую он порой замечал в ее взгляде. Дальше так продолжаться не могло: напряжение стало невыносимым, он кипел от вожделения, доведенный до предела вынужденным воздержанием от естественной развязки. Он заставил ее смотреть на него, и она подчинилась, устремив на него взгляд своих глаз-изумрудов, мерцающих в мягком оранжевом свете костра за стенкой палатки; выражение ее лица подсказывало, что она пытается разобраться в своих противоречивых чувствах. Ей хотелось, чтобы это случилось, не меньше, чем ему, однако ее сдерживали осторожность и страх. Ведь она не знала, чего ожидать! Она доверяла ему, но одновременно мучилась от неизвестности… Она походила на олененка, завороженного извивающейся коброй: ей хотелось броситься наутек, но не хватало сил. Слишком велико было любопытство и восторженное оцепенение.

Он припал к источнику нектара – ее губам. Первый его поцелуй был нежен, он старался не торопиться и не подгонять ее, как ни сгорал от нетерпения жадно вкусить ее сладость. Стараясь держать себя в руках, он вдыхал ее пьянящий аромат – ее духи уже однажды ударили ему в голову.

Ее волосы были по-прежнему влажны, как и ее длинная белая рубашка. Для него белый цвет был цветом смерти и траура, в который облачались разве что на похороны; для нее же он символизировал непорочность и чистоту, будучи цветом подвенечного наряда. Но Алекс не видел в этом большой разницы. Если мужчина не разбудил в женщине страсть, не научил ее чувственным восторгам и радостям плоти, то разве можно называть такую женщину живой? Для него она была скорее бледной тенью, лишенной жизненных соков.

Он не мог допустить, чтобы драгоценная женственность Эммы осталась без вознаграждения. Но он не торопился срывать с нее белое одеяние, предпочитая медленно вести ее тропой чувственного наслаждения… Потому поцелуй его был нежен и сдержан; он надолго задержался на ее губах, прежде чем начать осыпать поцелуями все лицо. Но и тут он не давал волю страсти, а лишь пробовал губами ее виски, веки, шелковые колечки волос, сопровождая все это нежным шепотом; только потом он опять вспомнил про ее рот и уже не отрывался от него, пока не понял, что его возбуждение передалось и ей.

Она запустила пальцы ему в волосы и стала отвечать на его поцелуи с пламенным воодушевлением. Он пустил свой язык к ней в рот, усилив интимность происходящего, и она не воспротивилась. Когда он ненадолго отстранился, чтобы окончательно раздеться и накрыться простыней, она возмущенно запротестовала. Ему потребовалась вся сила воли, чтобы не наброситься на нее, не напугать своим нетерпением.

Она не шевелилась, а только дрожала, когда он расстегивал ей пуговицы. Продолжая свои неторопливые ласки, он обнажил ее нежную грудь и взял губами набрякший сосок. «Сикандер»… – нежно простонала она и изогнулась всем телом, подставляя ему грудь. От ее готовности томление во всем его теле превратилось в боль.

«Не торопись! Смотри не спугни ее своим желанием!» В нем кипела внутренняя борьба: как же ему хотелось разорвать ее рубашку и полностью насладиться ее телом! Только ее неопытность заставляла его сдерживаться. А ведь он хотел ее так, как никогда прежде не хотел ни одну женщину… Она превзошла всех своих предшественниц, превратив его в трепетного раба.

Прежде он тоже неизменно стремился доставить наслаждение партнерше, но порой похоть брала верх и он давал ей волю, не дождавшись от женщины полной готовности. При этом он гордился своей внимательностью и всегда компенсировал свое первоначальное нетерпение. Но сейчас… Сейчас он хотел проделать все безупречно, потому что в его объятиях очутилась сама мисс Уайтфилд, с которой все это происходило впервые.

С собственным удовлетворением можно было и потерпеть. Он не получил бы и половины удовольствия, если бы не доставил удовольствие ей; впрочем, ему ли было не знать, каким болезненным может быть для женщины первый раз… Он долго не отрывался от ее сосков, заставляя ее стонать и вздрагивать от вожделения. Вот когда – только тогда! – он приподнял край ее рубашки и принялся ласкать сердцевину ее женского естества.