— Маделина, подойди к нам.

Я взяла девочку за руку и спросила, как ей показался Питер. Это поразительно! — ответила она. Он подарил ей фигу. Она живет не в Лондоне, а в Бостоне, что в Америке. Там много спиритов, но столь талантливых, как я, она не встречала. Девочка показалась мне совсем юной.

— Вы сможете как-то помочь ей? — спросила мать.

Не уверена, ответила я. Пока я раздумывала, Рут подошла забрать мой стакан и, погладив девочку по голове, сказала:

— Какие прелестные рыжие волосы! Наверняка Питер Квик захочет взглянуть на них еще раз.

Она считает, все пройдет как по маслу, если удастся оторвать девочку от матери. Ее зовут Маделина Анжела Роза Сильвестр. Завтра она придет в половине третьего.

Не знаю, который час. Часы остановились, и завести их некому. Город замер; думаю, сейчас три или четыре часа — время тишины между стуком припозднившихся экипажей и грохотом повозок, выезжающих на рынок. На улице ни ветерка, ни дождинки. Окно заиндевело; час с лишним я не спускала с него глаз, но так и не уловила тайное и мягкое появление узора.

Где-то сейчас Селина? Покойно ли ей? Я посылаю в ночь мысли и нащупываю тугой дрожащий шнур, сотканный из тьмы, что некогда нас связывал. Однако ночь так густа, что мысли спотыкаются и теряют дорогу, а шнур из тьмы...

Не было никакого шнура, не было пространства, в котором соприкасались наши души. Было лишь мое желание... и ее стремление, так похожее на мое, что казалось моим собственным. Теперь во мне нет ни желания, ни трепетанья — она все забрала, не оставив мне ничего. Это «ничего» очень тихое и легкое. Вот только трудно удерживать перо, когда твоя плоть заполнена ничем. Взгляните на мою руку! Это рука ребенка.

Пишу последнюю страницу. Тетрадь моя сожжена — я растопила камин и предала ее огню; когда спотыкающиеся строчки заполнят этот листок, он последует за остальными. Как странно писать для каминного дыма! Но пока дышу, я должна писать. Лишь невыносимо перечитывать прежнее. Я попыталась, но страницы казались выпачканными липким взглядом белесых глаз Вайгерс. Сегодня я думала о ней. Вспоминала, как она появилась у нас, как Присцилла смеялась и назвала ее дурнушкой. Вспомнила ее предшественницу Бойд, которая плакала и говорила, что в доме завелись призраки. Наверное, она понятия о них не имела. Скорее всего, Вайгерс ей пригрозила или подкупила ее...

Я вспомнила, как Вайгерс, кулема Вайгерс, хлопала глазами, когда я спросила, кто принес цветы апельсина, как сидела за дверью, слушая мои вздохи, всхлипыванья и скрип пера по бумаге... Тогда казалось, что она добра ко мне. Она приносила воду, зажигала лампы, подавала еду. Сейчас поесть никто не приносит, мой неуклюжий костерок дымится, плюет искрами и покрывается золой. Темнота пахнет кислятиной из неопорожненного горшка.

Вспоминаю, как она меня одевала и расчесывала мне волосы. Вспоминаю ее громадные руки служанки. Теперь я знаю, с чьей руки был снят тот восковой слепок с разбухшими, пожелтевшими в суставах пальцами. Представляю, как она трогает меня пальцем и он, нагреваясь и размягчаясь, оставляет на теле жирный след.

Представляю всех дам, которых она трогала и пятнала восковыми руками, представляю Селину, которая целовала тающие пальцы, и меня заполняют ужас, зависть и скорбь, потому что я-то осталась нетронутой, никчемной, одинокой. Вечером к дому опять подходил полицейский. Дергал звонок и вглядывался в прихожую; потом, наверное, решил, что я уехала к матери в Уорикшир.

А может быть, и нет; может быть, завтра придет снова. Ему откроет кухарка, и он велит постучать в мою дверь. Она увидит — со мной что-то не так. Вызовет доктора Эша и, наверное, соседку миссис Уоллес; пошлют за матерью. И что потом? Слезы и скорбь во взоре, опять опий, или хлорал, или морфий, или успокоительное, которого я еще не пробовала. Как и прежде, постельный режим на полгода, визитеры, которые на цыпочках подходят к моей двери... потом меня медленно засасывает рутинная жизнь матери: карты с четой Уоллес... еле ползущая по циферблату стрелка... приглашение на крестины детей Присси... А меж тем допросы в Миллбанке, и неизвестно, хватит ли теперь мне смелости лгать об исчезнувшей Селине и себе... Нет.

Раскиданные книги я вернула на полки. Закрыла дверь гардеробной и заперла на шпингалет окно. Прибрала в мансарде. Спрятала осколки чаши и смятый кувшин; обрывки простыней, половика и платьев сожгла в своем камине. Сожгла гравюру Кривелли, план Миллбанка и цветок апельсина, хранившийся в дневнике. Сожгла бархотку и испачканный кровью платок, который миссис Джелф выронила на ковер. Папин сигарный нож аккуратно положила на стол, уже покрывшийся слоем пыли.

Интересно, что за новая служанка ее сотрет? Сейчас я не могу без дрожи представить горничную, которая делает передо мной книксен.

Я налила в чашу холодной воды и умылась. Промыла рану на горле. Расчесала волосы. Кажется, больше нечего приводить в порядок или прятать. Все на своих местах, здесь и где бы то ни было.

Все, кроме письма, отправленного Хелен; но пусть оно остается на столике в прихожей Гарден-Корт. Я хотела туда сходить и забрать его, но потом вспомнила, как осторожно Вайгерс несла его к ящику, и подумала обо всех письмах, что она отправила, и обо всех посылках, что она получила, и о том, как в сумрачной комнате мансарды она писала о своей любви, как и я о своей.

Как выглядит ее любовь на бумаге? Не представляю. Я слишком устала.

О, до чего же я устала! Наверное, во всем Лондоне нет никого, кто был бы так изнурен, — ну разве что река, которая под равнодушным небом несет привычным путем свои воды к морю. Какой глубокой, черной и густой она кажется нынче! Какой мягкой выглядит ее поверхность. Как, наверное, холодна ее глубина.

Селина, вскоре ты будешь в сиянии солнца. Твоя паутина сплетена, ты держишь последнюю нить моего сердца. Почувствуешь ли ты, когда она провиснет?..

Сейчас очень поздно и тихо. В своей комнате миссис Бринк распустила по плечам волосы и вплела в них ленту. Она ждет меня. Пусть еще немного подождет.

Рут сбросила ботинки и улеглась на мою кровать. Курит папиросу Питера и спрашивает:

— Зачем ты пишешь?

Я отвечаю, что все делаю для своего Хранителя.

— Для него? — Рут смеется — ее темные брови сходятся на переносице, плечи трясутся. Нельзя, чтобы нас услышала миссис Бринк.

Рут умолкает и таращится в потолок.

— О чем ты думаешь? — спрашиваю я.

О Маделине Сильвестр, отвечает она. За последние 2 недели девушка была у нас 4 раза, но все еще слишком нервничает; думаю, она все же чересчур юна для того, чтобы Питер ее развил. Но Рут говорит:

— Нужно, чтобы он разок оставил на ней свою отметину, и девчонка навеки наша. Знаешь, как она богата?

Кажется, миссис Бринк плачет. На улице высокая луна — молодая держит в объятьях старую. В Хрустальном дворце еще не погашены лампы, на фоне темного неба он кажется очень ярким. Рут все улыбается. О чем теперь она думает? О богатстве крошки Сильвестр и о том, что сможем сделать, имея такую кучу денег.

— Неужели ты думаешь, я собиралась вечно держать тебя в Сайденхеме, когда в мире столько прекрасных мест? Я думаю, как прелестно ты будешь выглядеть, скажем, во Франции или Италии. Представляю всех этих дам, которые захотят поглазеть на тебя. Воображаю всех этих бледных английских леди, что отправились к солнцу, шибко надеясь поправить здоровье.

Она загасила папиросу. Теперь я пойду к миссис Бринк.

— Помни, чья ты девочка, — говорит Рут.