Вчера исполнилось два года, как умер мой милый отец, а сегодня в приходской церкви Челси моя сестра Присцилла наконец-то обвенчалась с Артуром Барклеем. Она покинула Лондон по крайней мере до начала будущего сезона. Медовый месяц продлится десять недель, а затем прямо из Италии они уедут в Уорикшир, где нас приглашают погостить с января до весны, но пока я не хочу об этом думать. В церкви я сидела с матерью и Хелен; Прис шла со Стивеном, а кто-то из детишек семейства Барклеев нес в корзинке ее цветы. Когда сестра вышла из ризницы и Артур откинул ее белую кружевную фату, выяснилось, что не зря последние шесть недель Прис избегала всякой мимики — такой красивой я, пожалуй, ее не видела. Мать прикладывала к глазам платок, в дверях церкви хлюпала Эллис. Разумеется, у Прис теперь своя горничная, которую из Маришеса прислала тамошняя экономка.

Я думала, будет тяжело наблюдать за проходом сестры по церкви. Оказалось — нет; я лишь чуть-чуть взгрустнула, когда подошло время на прощанье расцеловать новобрачных, когда был увязан и помечен багаж, а Присцилла, сияющая в светло-коричневой накидке — за двадцать четыре месяца первое цветное пятно в нашей семье, — обещала нам посылки из Милана. Кажется, я поймала на себе несколько сочувственно-любопытных взглядов, но определенно их было гораздо меньше, чем на свадьбе Стивена. Видимо, тогда я была материнским бременем. Теперь же стала ее утешением. Я слышала, как на завтраке гости говорили:

— Слава богу, у вас есть Маргарет, миссис Приор. Как она похожа на отца! Вот уж вам утешение.

Никакое я не утешение. Мать не желает видеть в дочери привычки и черты своего мужа! Когда все свадебные гости разъехались, она бродила по дому и, качая головой, вздыхала: «Как стало тихо!» — словно сестра была ребенком, воплей которого ей не хватало. Мы вместе постояли в дверях сестриной спальни и оглядели опустевшие полки. Все было упаковано и отправлено в Маришес, даже всякие девчачьи пустяковины, которые, видимо, Присцилла захочет передать собственным дочерям.

— Мы превращаемся в дом пустых комнат, — сказала я, и мать снова вздохнула.

Она подошла к кровати и сдернула занавесь балдахина, а затем покрывало, приговаривая, мол, нечего им тут сыреть и плесневеть. Мать приказала Вайгерс свернуть матрас, выбить коврики и отдраить камин. Сидя в гостиной, мы прислушивались к непривычному грохоту в спальной, и мать раздраженно обзывала Вайгерс «неуклюжей коровой», а потом взглядывала на каминные часы и опять вздыхала: «Сейчас Присцилла в Саутгемптоне... А теперь уже плывет по каналу...»

— Как громко идут часы! — жаловалась она и переводила взгляд туда, где прежде стояла клетка с попугаем: — Как тихо стало без Гулливера!

Нельзя заводить в доме питомцев, бурчала мать, а то вот привыкаешь к ним, а потом расстраиваешься, когда теряешь.

Пробили часы. Мы обсудили свадьбу и гостей, дом в Маришесе, красивых сестер Артура и их платья; потом мать достала шитье и принялась рукодельничать. Около девяти я, как обычно, встала, чтобы пожелать ей спокойной ночи, однако мать одарила меня странно колючим взглядом.

— Надеюсь, ты не собираешься меня бросить, чтобы я отупела здесь в одиночестве, — сказала она. — Сходи-ка за какой-нибудь книгой. Почитаешь вслух, мне никто не читал с тех пор, как умер твой отец.

Чувствуя легкую панику, я сказала, что ни одна из моих книг ей не понравится и она сама это знает. Так надо взять такую, которая понравится, ответила мать, какой-нибудь роман или чью-нибудь переписку; я в недоумении застыла, а она подошла к шкафу возле камина и наугад вытащила книгу. Это оказался первый том «Крошки Доррит».¹³

И вот я читала, а мать ковырялась в шитье и бросала взгляды на часы; затем она позвонила, чтобы Вайгерс принесла чай с кексом, и осуждающе крякнула, когда та звякнула чашкой; из парка Креморн доносился судорожный треск фейерверка, а с улицы — случайные выкрики и взрывы смеха. Казалось, мать слушает без особого внимания — не улыбалась, не хмурилась, не покачивала головой, но когда я останавливалась, она кивала и говорила:

— Продолжай, Маргарет. Читай следующую главу.

Читая, я поглядывала на нее из-под ресниц, и передо мной отчетливо возникло ужасное видение.

Мать предстала состарившейся. Я увидела ее сгорбленной, вздорной и, наверное, глуховатой старухой. Она злобится, поскольку сын и любимая дочь живут отдельно, в их домах царит веселье, там детская беготня и модно одетая молодежь, там, несомненно, обитала бы и она сама, если б не ее утешение — дочь-вековуха, которая модным журналам и званым обедам предпочитает тюрьмы и поэзию, а потому ничуть не утешает. Как же я не догадалась, что с отъездом Прис все так и обернется? Я думала лишь о собственной зависти. И вот теперь, наблюдая за матерью, боялась ее и стыдилась своего страха.

Когда на минутку она вышла в свою комнату, я подошла к окну. Несмотря на дождь, за деревьями парка еще взлетали ракеты.

Это было сегодня. Завтра вечером придет Хелен со своей приятельницей мисс Палмер, которая скоро выходит замуж.

Мне двадцать девять. Через три месяца стукнет тридцать. Если мать превратится в горбатую склочницу, кем стану я?

Я высохну, истончусь и поблекну, точно лист, забытый меж страниц скучной, унылой книги. Вчера я такой нашла — это был плющ — среди книг на полке у папиного стола. Матери я сказала, что хочу разобрать отцовские записи, но пришла в кабинет лишь за тем, чтобы подумать о папе. Здесь все, как было при нем: его перо на пресс-папье, печатка, нож для сигар, зеркало...

Помню, через две недели после того, как у него обнаружили рак, папа взглянул в зеркало и с жуткой улыбкой отвернулся. В детстве нянька ему говорила, что больным нельзя смотреть на свое отражение, иначе их души улетят за стекло и они умрут.

Теперь я долго стояла перед зеркалом, выискивая в нем отца или хоть какое-нибудь напоминание о днях, когда он был жив. Но там отражалась лишь я.

Нынче утром на вешалке в прихожей я увидела три папиных шляпы, а у стены на прежнем месте стояла его трость. На мгновенье меня обварило страхом, и я вспомнила о медальоне. Это устроила Селина, подумала я, но как же мне оправдаться перед домашними? Тут появилась Эллис, которая странно посмотрела на меня и все объяснила. Папины вещи приказала положить мать: она считает, это отпугнет грабителей, которые решат, что в доме есть мужчина! Еще мать затребовала полицейского, чтобы патрулировал нашу улицу, и теперь, выходя из дома, я вижу, как он прикладывает руку к фуражке и желает мне доброго дня. Полагаю, следующим шагом станет приказ кухарке спать с заряженным пистолетом под подушкой, как семейство Карлейлей.¹⁴ Потом кухарка, заворочавшись во сне, прострелит себе голову, а мать скажет: какая жалость, никто не умел так готовить котлеты и рагу, как миссис Винсент...

Однако я стала циничной. Так сказала Хелен. Они со Стивеном были у нас вечером. Я оставила их разговаривать с матерью, но вскоре Хелен тихонько стукнула в мою дверь — я уже привыкла, что она заглядывает пожелать мне спокойной ночи. Однако нынче она что-то неловко прятала в руке. Оказалось, склянку с моим хлоралом. Не глядя на меня, Хелен сказала:

— Мать увидела, что я собираюсь к тебе, и попросила захватить твое лекарство. Я говорила, что тебе это не понравится, но она стала жаловаться на больные ноги — мол, иначе ей лишний раз взбираться по лестнице, к тому же мне доверия больше, чем служанке.

Уж лучше бы это сделала Вайгерс, подумала я и сказала:

— В следующий раз она станет поить меня с ложечки прямо в гостиной у всех на глазах. И что, мать позволила тебе зайти в ее комнату? Большая честь, мне она не говорит, где держит лекарство.