— Знай, что за таким ордером ты можешь обратиться ко мне в любой момент, — сказал он.

Брат стал собирать документы, а я сидела и смотрела на чистую графу, в которой проставляется сумма, пока она не разрослась до размера моей ладони. Наверное, Стивен заметил мой странный взгляд, потому что коснулся пальцами листка и, понизив голос, сказал:

— Полагаю, нет нужды говорить, что с этим следует быть очень осторожной. Например, служанкам совсем не обязательно видеть эту бумажку. И ни к чему... — он улыбнулся, — брать ее с собой в Миллбанк, верно?

Испугавшись, что брат хочет забрать листок, я свернула его и сунула за пояс платья. Мы встали.

— Ты ведь знаешь, что мои поездки в Миллбанк закончились, — сказала я, когда мы вышли в холл и затворили дверь в папин кабинет. — И оттого я полностью выздоровела.

Да-да, он совсем забыл, ответил Стивен. Хелен много раз говорила, как хорошо я выгляжу... Брат снова изучающее на меня посмотрел, а я улыбнулась и хотела идти, но он взял меня за руку и тихо проговорил:

— Не сочти, что я вмешиваюсь, Маргарет. Конечно, мать и доктор Эш прекрасно знают, что нужно делать... Но Хелен говорит, тебе дают опий, и я не могу избавиться от мысли, что после хлорала... ну, я сомневаюсь в благотворности такого сочетания. — От моего взгляда он покраснел; сама я тоже вспыхнула. — Нет ли каких симптомов? Ну там, хождений во сне, страхов, галлюцинаций?

И тогда я поняла: мои деньги ему не нужны. Он хочет мое лекарство! Чтобы не дать Селине прийти! Он хочет забрать лекарство, чтобы она пришла к нему.

Его ладонь в зеленоватых венах и поросли черных волосков еще лежала на моей руке, но тут на лестнице раздались шаги, и появилась Вайгерс, которая несла угольное ведерко. Стивен убрал руку, а я, глядя в сторону, сказала, что вполне здорова — любой это подтвердит.

— Спроси хоть горничную. Вайгерс, скажи мистеру Приору, что я хорошо себя чувствую.

Служанка заморгала и спрятала ведерко за спину. Щеки ее запылали, и теперь мы все трое стояли красные!

— О да, вы здоровы, мисс, — пролепетала она.

Мы обе посмотрели на Стивена, и он смешался.

— Что ж, я очень этому рад, — только и сказал он. Значит, понял, что Селину ему не заполучить. Брат кивнул мне и пошел в гостиную. Я слышала, как открылась и потом затворилась дверь.

На цыпочках я поднялась к себе и села за стол; достав ордер, я смотрела на пустую графу для суммы, пока строчка вновь не разрослась. Теперь она походила на заиндевевшее окно, но под моим взглядом изморозь потихоньку таяла, и сквозь нее проглядывали четкие линии и насыщенные цвета моего будущего.

Снизу раздались голоса; из ящика стола я достала этот дневник, чтобы между его страниц спрятать ордер. Тетрадка слегка топорщилась; я раскрыла ее, и на колени мне выскользнуло что-то узкое и черное. Я потрогала вещицу, замершую на моем подоле; она была теплая.

Прежде я никогда ее видела, но тотчас узнала. Бархотка с медной застежкой. Когда-то Селина ее надевала, а теперь прислала мне — верно, в награду за то, что я так ловко обхитрила Стивена!

Перед зеркалом я надела бархотку. Она впору, но туговата; я чувствую под ней свой пульс, и мне кажется, будто временами Селина тянет за бечеву, напоминая, что она рядом.

Последний раз я была в Миллбанке пять дней назад, но с удивительной легкостью воздерживаюсь от поездок, ибо теперь знаю, что Селина меня навещает, а вскоре останется со мной навсегда! Я соглашаюсь сидеть дома, принимать гостей и даже наедине беседовать с матерью. Она тоже остается дома чаще обычного и занята тем, что отбирает платья, какие возьмет в Маришес, и посылает служанок на чердак за баулами, коробками и чехлами, которыми закроют мебель и ковры после нашего отъезда.

После отъезда, в котором все же есть один плюс. Я нашла способ, как за планами матери скрыть свой замысел.

Однажды вечером на прошлой неделе мы сидели вдвоем: мать составляла списки вещей, я разрезала страницы книги. В какой-то момент я засмотрелась на огонь камина и застыла в безотчетной неподвижности, но услышала неодобрительное кряканье матери. Как я могу быть такой бездеятельной и спокойной! Через десять дней уезжать в Маришес, а еще столько всего не сделано! Я распорядилась насчет своих платьев?

Все так же глядя на пламя, я неторопливо разрезала страницу и сказала:

— Надо же, какой успех! Еще месяц назад ты укоряла меня в неуемности. Но ты слишком взыскательна, если теперь бранишь за чрезмерное спокойствие.

Обычно подобный тон я приберегала для дневника. Мать отбросила список и завелась: неизвестно, как там насчет спокойствия, а вот за такую дерзость мне стоит всыпать!

Вот тогда я подняла взгляд. Вялость моя исчезла. Может быть, это говорила Селина, ибо вдруг на меня снизошло озарение, что мне совершенно не свойственно.

— Я не служанка, которую можно отругать и выгнать, — сказала я. — Ты сама говорила, что я не «всякая». Но держишься со мной как с горничной.

— Все, будет! — оборвала меня мать. — Я не потерплю подобного тона от собственной дочери, да еще в собственном доме. И в Маришесе тоже...

Ей не придется терпеть, ответила я, поскольку в Маришес я прибуду не раньше чем через месяц. Я решила остаться дома, она же пусть едет со Стивеном и Хелен.

Останусь дома, одна? Это еще что за вздор? — Никакой не вздор. Наоборот, это вполне разумно.

— В тебе заговорило прежнее упрямство, вот что это такое! Маргарет, подобные споры возникали уже тысячу раз...

— Значит, тем более не стоит заводить еще один.

Право, о чем говорить? Я бы с радостью неделю-другую провела в одиночестве. Уверена, и в Маришесе все были бы довольны, если б я осталась в Челси!

Мать ничего не ответила. Она сморщилась от звука рвущейся бумаги, когда я вновь энергично принялась за книгу. А что подумают все знакомые, если она уедет, оставив меня одну? Они могут думать, что им угодно, и объяснение может быть любым. Например: я осталась, чтобы подготовить к публикации папины записи — я и вправду смогу ими заняться, когда в доме будет так тихо.

Мать покачала головой:

— Ты же хворала. Вдруг опять занеможешь, а ухаживать за тобой будет некому.

Я не собираюсь болеть, сказала я; и потом, я вовсе не буду одна — останется кухарка. На ночь она может приводить племянника, чтобы спал внизу, как было во время папиной болезни. И еще со мной будет Вайгерс. Пусть она остается со мной, а Эллис едет в Уорикшир...

Вот что я сказала. Заранее я ничего не придумывала, но теперь будто каждым легким движением ножа выпускала слова из книги, что лежала на моих коленях. Мать задумалась, но все еще хмурилась.

— Вдруг ты заболеешь... — повторила она.

— Да почему я должна заболеть? Посмотри, я совсем выздоровела!

Она таки посмотрела. И увидела мои глаза, яркие от опия, мое лицо, разрумянившееся то ли от камина, то ли от работы. Еще она увидела мое старое фиолетовое платье, которое я приказала Вайгерс достать из комода и обузить, поскольку у других нарядов — серого и черного — воротники недостаточно высокие, чтобы скрыть бархотку.

Думаю, именно платье почти убедило мать.

— Ну скажи, что оставишь меня, мама! Нельзя же вечно быть неразлучными, правда? И потом, разве не приятнее будет Стивену с Хелен погостить без меня?

Сейчас это выглядит ловким ходом с моей стороны, но я ничего не замышляла, совсем ничего. До той минуты я бы в жизни не подумала, что мать знает о моих чувствах к Хелен. В голову не приходило, что она может ловить мои взгляды, прислушиваться, как я произношу имя Хелен, и замечать, что я отворачиваюсь, когда та целует Стивена. Но теперь, когда я говорила о Хелен легко и спокойно, я заметила в лице матери... нет, не облегчение, не радость, но что-то похожее, что-то очень близкое... и сразу поняла, что она и ловила, и прислушивалась, и замечала. Все два с половиной года.

Сейчас я думаю, что наши отношения были бы иными, если б мне удалось скрыть свою любовь или ее не было бы вовсе.