— Ее волосы, — прошептала я.
— Они же ее! Кому они там нужны?..
Значит, волосы послали почтой, обернув в коричневую бумагу, а Вайгерс их получила и положила на мою подушку...
— Селина сказала, что их принесли духи...
Миссис Джелф склонила голову на плечо и нахмурилась.
— Духи? Но зачем ей выдумывать, мисс Приор?
Я не ответила. Меня снова заколотило. Помню, я отошла к камину и прижалась лбом к мраморной полке; миссис Джелф коснулась моей руки.
— Вы понимаете, что вы наделали? — воскликнула я. — Понимаете или нет? Нас обеих надули, и вы им помогли! Вы с вашей добротой!
Надули? Да нет, вы просто не поняли, бормотала она...
Я все прекрасно поняла, ответила я, хотя даже тогда еще не вполне осознала произошедшее. Но и того, что узнала, было довольно, чтобы убить меня. На секунду я замерла, потом вскинула голову и снова ее уронила.
Хряснувшись лбом о полку, я вдруг ощутила бархотку, стянувшую мое горло; я отскочила от камина и попыталась ее сорвать. Миссис Джелф смотрела на меня, зажав рукой рот. Я отвернулась и обрезанными ногтями все дергала бархатную полоску с застежкой. Она не поддавалась, не хотела рваться, но словно все туже обхватывала шею! Я огляделась, ища, чем бы помочь себе; наверное, я бы сграбастала миссис Джелф и, прижав ее рот к своему горлу, заставила перегрызть бархотку, но раньше заметила папин сигарный нож. Я схватила его и принялась кромсать удавку.
Миссис Джелф завизжала; вы поранитесь! — вопила она. Горло себе перережете! От ее криков рука моя дрогнула, и я ощутила на пальцах кровь — удивительно теплую для моего закоченевшего тела. Но и бархотка наконец порвалась. Я отшвырнула ее, и она по-змеиному улеглась на ковре буквой «S».
Выронив нож, я прислонилась к столу; нога моя так тряслась, что дребезжали отцовы перья и карандаши.
Ко мне подскочила испуганная миссис Джелф; она хватала меня за руки и скомканным платком тыкала в мою окровавленную шею.
— Кажется, вы шибко нездоровы, мисс Приор, — бормотала она. — Позвольте, я позову мисс Вайгерс. Она вас успокоит. Нас обеих! Только призовите мисс Вайгерс, и пусть она все расскажет...
Она беспрестанно повторяла это имя, которое впивалось в меня, точно зубья пилы. Я опять вспомнила волосы Селины на своей подушке. Вспомнила медальон, который выкрали из моей комнаты, пока я спала.
От моей дрожи на столе все подскакивало.
— Почему они так поступили, миссис Джелф? — проговорила я. — Почему так тщательно все подстроили?
Я вспомнила цветы апельсина и бархотку, которую нашла меж страниц дневника.
Я подумала об этой тетрадке, которой поверяла все тайны — свои чувства, любовь, детали нашего побега...
Перья на столе смолкли. Я зажала рукой рот и прошептала:
— О нет! Только не это, только не это!
Миссис Джелф опять потянулась ко мне, но я отпрянула. Спотыкаясь, я вышла в тихую и темную прихожую.
— Вайгерс! — крикнула я; мой жуткий надтреснутый крик эхом прокатился по пустому дому и угас в еще более страшной и густой тишине.
Я подошла к звонку и дергала шнурок, пока тот не оборвался. Я прошла к двери под лестницей и крикнула в подвал — он был темен. Я вернулась в прихожую, где миссис Джелф, испуганно глядя на меня, мяла в трясущихся руках платок, измазанный моей кровью. Поднявшись по лестнице, я заглянула в гостиную, потом в материну спальню и комнату Прис, каждый раз окликая: Вайгерс! Вайгерс!
Никакого ответа, ни единого звука, кроме моего прерывистого дыхания и шаркающих шагов по лестнице.
Наконец я добралась до своей комнаты, дверь в которую была приоткрыта. В спешке она и не подумала ее затворить.
Она забрала все, кроме книг, которые вытряхнула из коробок и грудой свалила на ковре; вместо них она взяла вещи из моей гардеробной: платья и пальто, шляпы и ботинки, перчатки и броши — все, что превратит ее в даму, все, что за время службы чистила, гладила и складывала, содержа в опрятной готовности. Разумеется, она взяла и одежду, купленную мной для Селины. Еще она взяла деньги, билеты и паспорта на имя Маргарет Приор и Мэриан Эрл.
Она забрала даже косу, расчесанную мною, чтобы уложить вокруг головы Селины и скрыть следы тюремных ножниц. Оставила лишь эту тетрадь, в которой я пишу. Положила ее ровно и аккуратно, протерла обложку — как прилежная служанка поступает с поваренной книгой, когда выпишет рецепт.
Вайгерс. Я произнесла это имя, выплюнув его, точно отраву, что ворочалась во мне, дочерна опаляя мою плоть. Вайгерс. Что она мне? Я даже не помню ее наружности и повадок. Ни тогда, ни сейчас я бы не сказала, какого оттенка ее волосы, какого цвета глаза, какой формы губы, — знаю только, что она некрасива, еще уродливее меня. И все же приходит мысль: она отняла у меня Селину. Я думаю: Селина плакала, потому что желала ее.
И еще: Селина забрала мою жизнь, чтобы в ней обрести жизнь с Вайгерс!
Теперь я это понимаю. А тогда — нет. Тогда я лишь думала, что Вайгерс одурачила меня, что она обладает некой властью на Селиной, каким-то странным правом на нее и вынудила к обману... Я все еще думала, что Селина любит меня. Поэтому, выйдя из комнаты, я не пошла вниз, где меня ждала миссис Джелф, а направилась к узкой лестнице, что вела к спальням служанок в мансарде. Не помню, когда я последний раз по ней взбиралась — наверное, в детстве. Однажды горничная поймала меня, когда я за ней подглядывала, и ущипнула так, что я взвыла; с тех пор лестница меня пугала. Я рассказывала Прис, что наверху живет тролль и горничные, отправляясь к себе, не ложатся спать, но прислуживают ему.
Взбираясь по скрипучим ступеням, я вновь чувствовала себя ребенком и думала: вдруг она там или придет и застукает меня?
Конечно, ее там не было. Холодная комната выглядела невообразимо пустой, точно камера Миллбанка, и начисто лишенной всякой индивидуальности. Бесцветные стены, голый пол с единственным протертым половичком. Полка, где стояли чаша и потемневший кувшин, кровать со сбитыми желтоватыми простынями.
Она оставила свой баул, с которым здесь появилась, — на жести гвоздем коряво были выбиты ее инициалы: «Р. В.»
Я представила, как она выбивает эти буквы на нежной красной плоти сердца Селины.
Но тогда Селине пришлось бы разодрать свою грудь. Обливаясь слезами, она раскрыла бы грудную клетку, как сейчас я, плача, откинула крышку баула и заглянула внутрь.
Там лежали грязно-бурый тюремный балахон, белый передник и черное платье горничной. Они переплелись, точно спящие любовники; я попыталась вытащить тюремное платье, но оно уцепилось за ткань черного и не желало выходить.
Их бросили безжалостно, их бросили в спешке. Как бы то ни было, я прочла их послание. Вайгерс никого не обманывала — они вместе торжествовали коварную, чудовищную победу. Селина была здесь, у меня над головой. Я сидела, загораживая рукой свечку, а она прошла мимо моей двери и поднялась по голой лестнице. Я ждала ночь напролет, а они лежали вдвоем и шептались... а может, не разговаривали вовсе. Они слышали и передразнивали мои метанья по комнате, стоны и крик из окна... а может, учуяв бешеный всплеск моей страсти, завладели ею.
Впрочем, эта страсть принадлежала им всегда. Когда я стояла перед камерой Селины и моя плоть стремилась к ней, незримая Вайгерс была рядом и воровала ее взгляды. Все, что я писала в темноте, она выносила на свет и присваивала мои слова, адресованные Селине. Одурманенная опием, я ворочалась в постели и чувствовала Селину, но это была Вайгерс, это ее тень падала на мое лицо, это ее сердце билось в такт с сердцем Селины, мое же трепыхалось в своем слабеньком рваном ритме.
Я все поняла; я подошла к кровати, на которой они лежали, и развернула простыни, ища пятна и отметины. Потом взяла с полки чашу. Там еще оставалось немного мутной воды, и я возила в ней пальцами, пока не нашла два волоска: темный и золотистый. Я швырнула чашу на пол; она разлетелась вдребезги, оставив на досках мокрый след. Настала очередь кувшина, но, жестяной, он не разбился, и я топтала его, пока не сплющила. Потом сбросила с кровати матрас и принялась за простыни. Звук рвущейся материи действовал... как что?.. как опий. Я рвала и рвала, превращая простыни в клочья; уже саднило руки, и тогда я стала рвать полотно зубами. Потом разодрала половик. Потом опрокинула баул и растерзала платья. Я была готова порвать одежду на себе и выдрать свои волосы, но, задохнувшись, прижалась щекой к оконному стеклу и ухватилась за раму. Передо мной лежал тихий и совершенно белый Лондон. Из беременного снегом неба по-прежнему падали хлопья. Я видела Темзу, деревья Баттерси-парка, а далеко слева — обрубленные туманом башни Миллбанка, которых не видно из моей комнаты.
