— Чего уставилась, зараза?
Мисс Ридли хлопнула ладонью по двери, пытаясь унять заключенную.
— Попридержи свой поганый язык, Джекобс, иначе загостишься тут на месяц, поняла?
Узница закусила побелевшие губы и уткнулась лбом в прутья, но продолжала сверлить нас безумным и ужасным взглядом. Мисс Хэксби подошла к ней чуть ближе.
— Твое дурацкое поведение, Джекобс, весьма огорчает меня, миссис Притти и мисс Ридли. Изуродовала камеру, голову себе разбила. Тебе это надо?
Узница судорожно вздохнула.
— Хотелось чего-нибудь расколошматить. А миссис Притти — сука! Я ее порву, и плевать, насколько меня засадят в темную!
— Ну все, хватит, — оборвала мисс Хэксби. — Наговорилась. Приду завтра. Поглядим на твое раскаянье после ночи в темноте. Давайте, мисс Ридли.
Надзирательница с ключом подошла к двери, и взгляд Джекобс стал еще безумнее.
— Не запирай меня, тварь! Не уноси свечу! — Она ударилась лицом о решетку. — Ох!
Мисс Ридли шваркнула заслонкой, но я успела заметить, что узница в жакете — кажется, смирительном, с зашитыми черными рукавами и пряжками. В дверь снова бухнуло — видимо, Джекобс билась головой, — и раздался приглушенный и уже отчаянный крик:
— Не уходите, мисс Хэксби! Ох! Я больше не буду!
Этот вопль был страшнее проклятий. Неужели ее там оставят? — спросила я. Одну, в полной темноте? На лице мисс Хэксби не дрогнул ни единый мускул. Дежурные будут приходить с проверкой, сказала она, а через час заключенная получит хлеб.
— Но ведь там так темно! — повторила я.
— Темнота — это наказание, — буднично ответила мисс Хэксби.
Забрав свечу, она отошла в сторону; в сумраке тускло светились ее белые волосы. Мисс Ридли закрыла обитую дверь. Вопли узницы стали еще глуше, но были различимы.
— Суки! — кричала она. — Будьте вы прокляты вместе со своей Гостьей!
Секунду я стояла в сгущавшемся сумраке и слушала иступленные крики, а потом, чуть не споткнувшись, торопливо шагнула вслед за пляшущим огоньком.
— Суки вы, стервы! — кричала (может, и сейчас кричит) Джекобс. — Я же сдохну тут в темноте! Слышите, леди? Загнусь, как вонючая крыса!
— Все они так говорят, — кисло обронила мисс Ридли. — Жалко, никто не сдохнет.
Я думала, мисс Хэксби вернется к узнице. Она не вернулась. Так и шла вперед — миновала кандальную, затем покатым коридором поднялась в зону и там с нами распрощалась, чтобы отправиться в свой ярко освещенный кабинет. Мисс Ридли повела меня дальше. Проходя через штрафной отряд, я увидела миссис Притти, которая, привалившись к решетке камеры Джекобс, вместе с другой надзирательницей следила за работой двух узниц: макая швабры в ведра с водой, те драили камеру. Затем, передав меня миссис Джелф, мисс Ридли ушла. Я взглянула на добрую надзирательницу и закрыла руками лицо.
— Побывали в темной? — шепнула миссис Джелф.
Я кивнула. Потом спросила: разве можно так обращаться с заключенными? Надзирательница не ответила, но лишь отвернулась и покачала головой.
В ее отряде, как и в других, было странно тихо, встревоженные узницы неподвижно сидели в камерах. Когда я к ним входила, все сразу спрашивали о происшествии: кто и что разломал, как поступили с виновницей?
— Законопатили в темную? — вздрагивая, спрашивали они.
— Она в темной, мисс Приор? Кто, Моррис?
— Кого наказали, Бернс?
— Она шибко поранилась?
— Вот уж сейчас, наверное, кается!
— Раз меня сажали в темную, мэм, — сказала Мэри Энн Кук. — Хуже нет места. Некоторым плевать на темноту, они лишь смеются, но не я, мэм, только не я.
— И не я, Кук, — ответила я.
Казалось, даже Селина поддалась общему настроению. Она мерила шагами камеру, забытое вязанье лежало на столе. Увидев меня, Селина сморгнула и обхватила себя руками, но все равно беспокойно переминалась с ноги на ногу, отчего захотелось ее обнять и успокоить.
— Кто-то сорвался, — сказала она, еще не дождавшись, когда миссис Джелф запрет камеру. — Кто, Хой? Или Фрэнсис?
Я слегка растерялась.
— Вы же понимаете, мне нельзя говорить.
Отвернувшись, Селина сказала, что хотела лишь испытать меня, ибо прекрасно знает, что сорвалась Феба Джекобс. В жакете с закрутками ее отправили в темную. По-моему, это хорошо?
Замявшись, я спросила, а хорошо ли учинять подобный бедлам.
— Думаю, мы здесь уже забыли, что такое хорошо, — сказала Селина. — И не вспоминали бы о том, если б не леди вроде вас, которые приходят и тревожат нас своей добротой!
Голос ее звучал резко, как голос Джекобс или мисс Ридли. Я села и положила руки на стол, заметив, что пальцы мои дрожат. Надеюсь, сказала я, она имела в виду что-то другое... Но Селина тотчас меня перебила: она сказала именно то, что хотела! Знаю ли я, до чего ужасно сидеть в окружении решеток и каменных стен и слушать, как кто-то разносит свою камеру? Будто тебе швыряют в лицо песок и запрещают моргать. Это сродни зуду, ломоте...
— ...Ты орешь, чтобы не загнуться! Но стоит закричать, как понимаешь — ты животное! А потом заявляются мисс Хэксби, капеллан и вы: нельзя превращаться в зверей, надо оставаться людьми! Лучше бы вы совсем не приходили!
Я еще не видела ее такой расстроенной и взволнованной. Если мои визиты помогут ей сохранить в себе человека, я буду приходить еще чаще, сказала я.
— Ох! — Селина вцепилась в рукав своего платья с такой силой, что побелели костяшки на ее руках. — Вот то же самое и они говорят!
Она вновь зашагала от решетки к окну и обратно; под светом газового рожка звезда на ее рукаве вспыхивала неестественно ярко, точно мерцающий сигнал тревоги. Вспомнились слова мисс Хэксби о том, что порой узницы заражают друг друга буйством. Не знаю, что может быть страшнее, чем представить безумное окровавленное лицо Селины, когда ее в смирительном жакете швыряют в темную камеру. Я постаралась, чтобы голос мой звучал ровно.
— Кто говорит, Селина? Вы имеете в виду мисс Хэксби? Ее и капеллана?
— Ха! Если б они могли сказать что-нибудь столь разумное!
— Тише! — Я испугалась, что миссис Джелф услышит. Я смотрела на Селину, прекрасно понимая, кого она имеет в виду. — Вы говорите о ваших друзьях-духах?
— Да, — ответила она. — О них.
О них. Сейчас в вечернем сумраке духи казались мне реальными. Однако после нынешних бурных и тягостных событий они выглядели каким-то несущественным вздором. Я прикрыла рукой глаза и сказала:
— Сегодня я слишком устала для ваших духов, Селина...
— Вы устали? — воскликнула она. — Вы, кого они никогда не донимали... своим шепотом или воплями, кого они никогда не дергали и не щипали...
Ее ресницы потемнели от слез. Она перестала метаться, но все еще дрожала, обхватив себя руками.
Вот уж не думала, что ее друзья так обременительны, сказала я; мне казалось, они — ее утешение.
Они и есть утешение, печально ответила Селина.
— Но только они приходят, а потом оставляют меня, как и вы. И тогда я еще больше чувствую себя взаперти, несчастной и похожей на них. — Она кивнула на соседнюю камеру.
Селина выдохнула и закрыла глаза. Я подошла к ней и взяла за руки — просто из желания как-то ее успокоить. Наверное, это удалось. Она открыла глаза, ее руки шевельнулись в моих ладонях, и я вздрогнула, ощутив, какие они жесткие и холодные. Теперь я уже не думала о том, что мне можно делать и чего нельзя. Я надела ей свои перчатки и снова взяла ее за руки.
— Нельзя, — проговорила Селина.
Но рук не отняла, и через секунду я почувствовала, как слегка согнулись ее пальцы, будто наслаждаясь непривычным ощущением перчаток. Так мы стояли, наверное, с минуту.
— Пожалуйста, оставьте себе перчатки, — сказала я. Она покачала головой. — Тогда попросите духов, чтобы принесли вам рукавички. Это все же практичнее цветов, не так ли?
Селина отвернулась. Даже стыдно признаться, тихо сказала она, чего только она не просила у духов. Еду, мыло, воду и даже зеркало, чтобы увидеть свое лицо. Когда могли, они все это приносили.
