Я высидела процедуру, все больше чувствуя себя странно и неловко; временами узницы исподтишка бросали на меня испуганные взгляды, словно гадая, что за страшная роль отведена мне в их заточении... В борьбе с цыганочкой мисс Ридли обронила:

— Фу, стыдоба, ведь леди Гостья смотрит! Уж к тебе-то она точно не придет, узнав, какого ты нраву!

По завершении стрижки она отошла вытереть тряпкой руки, и я тихо спросила, что предстоит дальше. Будничным тоном надзирательница ответила, что сейчас узницы разденутся и пойдут мыться, а потом на осмотр к тюремному лекарю.

— Надо проверить, нет ли у них чего с собой, — сказала она.

Порой острожницы запросто прячут «плитки табака и даже ножики». После осмотра они получат тюремную одежду, к ним обратятся мистер Шиллитоу и мисс Хэксби, а в камерах навестит капеллан мистер Дэбни.

— Потом, мэм, сутки к ним никто не придет. Это поможет им лучше осмыслить свои проступки.

Надзирательница повесила тряпку на прибитый к стене крючок и через мое плечо воззрилась на жалких узниц.

— Ну-ка, скидайте платья, — приказала она. — Шевелись, гляди веселей!

Женщины, точно бессловесные овечки, покорные стригалям, тотчас поднялись с лавки и завозились с крючками одежды. Мисс Маннинг поставила перед ними четыре деревянных лотка. Секунду я наблюдала, как маленькая поджигательница стягивает лиф платья, выставляя напоказ грязное исподнее, а «цыганка», подняв руки, демонстрирует темные подмышки и в беспомощной стыдливости отворачивается, чтобы расстегнуть крючки корсета.

— Пойдете смотреть, как они моются, мэм? — спросила мисс Ридли, пригнувшись и обдав мою щеку своим дыханием.

Я сморгнула и, глядя в сторону, сказала, что лучше пойду в жилой корпус. Надзирательница отстранилась; уголок ее рта дернулся, а в блеклых глазах проскользнуло нечто вроде кислого удовлетворения или насмешки.

— Как вам угодно, мэм, — сказала она.

Не глядя на узниц, я вышла. Мисс Ридли окликнула надзирательницу, проходившую по коридору, и велела ей сопроводить меня в женский корпус. По дороге сквозь приоткрытую дверь я увидела помещение, служившее, вероятно, приемной лекаря: мрачную комнату, где стояли высокий деревянный топчан и стол с разложенными инструментами. Находившийся там господин — видимо, лекарь — не обратил на нас внимания. Стоя возле лампы, он подрезал ногти.

Меня сопровождала надзирательница по имени мисс Брюэр. Она показалась мне слишком молодой для матроны, но потом выяснилось, что она вовсе не стражница в обычном смысле, а секретарь капеллана. Накидка ее иного цвета, чем у охранниц, а манеры и речь мягче. В ее обязанности входит заведование тюремной почтой. Заключенным, сказала она, разрешено отправить и получить одно письмо в два месяца, но их так много, что почту приходится разносить практически ежедневно. Это наиприятнейшее дело из всех, какими занимаешься в тюрьме. Никогда не прискучит видеть лица женщин в тот момент, когда останавливаешься перед камерой и вручаешь письмо.

Кое-что из этого я наблюдала сама, поскольку мисс Брюэр как раз предстояло разнести почту и я пошла с ней: узницы, которых она подзывала, вскрикивали от радости, хватали письма и прижимали их к груди и губам. Лишь одна взглянула испуганно, когда мы подошли к ее решетке. Мисс Брюэр поспешно сказала:

— Не пугайтесь, Бэнкс. Для вас ничего.

Потом секретарша объяснила мне, что у этой заключенной очень плоха сестра и она каждый день ждет о ней известий. Вот это, сказала мисс Брюэр, единственная неприятная часть работы. Будет весьма печально принести такую весть, поскольку «о содержании письма она, разумеется, узнает прежде Бэнкс».

Все письма, которые получают и отправляют заключенные, проходят через кабинет капеллана, где мистер Дэбни или она сама их проверяют.

— Получается, вы знаете всю жизнь этих женщин, — сказала я. — Все их тайны и планы...

Секретарша покраснела, будто сама об этом никогда не задумывалась.

— Письма должны быть прочитаны, — ответила она. — Таковы правила. Но, знаете, пишут о самых обычных вещах.

Минуя штрафную зону, башенной лестницей мы добрались на последний этаж, и тут мне пришла одна мысль. Пачка писем становилась все меньше. Было письмо для старушки Эллен Пауэр; получив его, она мне подмигнула:

— От внученьки. Не забывает меня.

Таким манером мы приближались к повороту коридора, и тогда я спросила мисс Брюэр, нет ли письма для Селины Дауэс. Секретарша заморгала. Для Дауэс? Нет, ничего! Как странно, что я спросила, потому что это, пожалуй, единственная узница, которая никогда не получает писем!

«Никогда?» — переспросила я. «Никогда», — подтвердила секретарша. Получала ли Дауэс письма, когда только поступила сюда, мисс Брюэр не знает, ибо тогда здесь не служила. Но определенно, что за последние двенадцать месяцев узница не получила и не отправила ни одного письма.

— Разве нет друзей и родных, кто бы помнил ее? — спросила я.

Мисс Брюэр пожала плечами.

— Если и были, она с ними порвала либо они знать ее не хотят. — Улыбка ее стала натянутой. — Понимаете, кое-кто их здешних обитательниц держит свои тайны при себе...

Сказано это было довольно сухо, и секретарша двинулась дальше; когда я догнала ее, она читала письмо узнице, которая, видимо, сама его прочесть не могла. Однако слова мисс Брюэр заставили меня призадуматься. Я прошла чуть дальше ко второму ряду камер. Ступала я тихо, и прежде чем Дауэс меня заметила, я пару секунд наблюдала за ней сквозь прутья решетки.

Раньше я не особо задумывалась, есть ли на воле человек, который по ней тоскует, навещает ее и шлет ей ласковые письма, полные обычных мелочей. Теперь я знала, что никого нет, и окружавшее ее одинокое безмолвие показалось еще гуще. Видимо, мисс Брюэр и не подозревала, насколько она права: Дауэс хранит свои тайны при себе даже здесь, в Миллбанке. Еще я вспомнила и теперь поняла слова другой надзирательницы: хоть Дауэс и красива, никто никогда не пытался сделать ее своей «подружкой».

Я смотрела на нее, и меня окатило волной жалости. Ты вроде меня, подумала я.

Ах, если б, подумав так, я прошла дальше. Я жалею, что не ушла. Но она подняла голову, улыбнулась, и в глазах ее я увидела ожидание. После этого я уже не могла уйти. Я подала знак миссис Джелф, стоявшей дальше по коридору; когда она, достав ключ, открыла решетку, Дауэс отложила спицы и поднялась мне навстречу.

На сей раз первой заговорила она, едва матрона оставила нас одних и поспешила к своим делам.

— Я рада, что вы пришли, — сказала узница и добавила: — Жаль, что мы не повидались в прошлый раз.

В прошлый раз? — не поняла я.

— Ах, да! Но вы были заняты с учительшей.

— С этой!

Дауэс презрительно тряхнула головой и сказала, что ее здесь считают вундеркиндом, потому что к обеду она еще помнит строчки из Писания, произнесенные на утренней службе в церкви. А чем же еще заполнить пустые часы?

— С большей радостью я бы поговорила с вами, мисс Приор. Боюсь, в нашу последнюю встречу я не заслужила вашей доброты. С тех пор я мечтала... ну, вы сказали, что могли бы стать моим другом. Здесь мало поводов вспомнить, что такое дружба.

Ее слова меня порадовали, вызвав к ней еще большую приязнь и жалость. Мы немного поговорили о тюремных порядках.

— Может быть, со временем вас переведут в менее строгую тюрьму, например в Фулем? — сказала я.

Дауэс лишь пожала плечами и ответила, что одна тюрьма ничуть не лучше другой.

После этого можно было ее оставить, пойти к другой узнице, и тогда сейчас я была бы спокойна, но она слишком меня заинтриговала. Наконец, не сдержавшись, я сказала, что одна матрона поведала мне — разумеется, в самой сочувственной манере, — будто она вовсе не получает писем...

Правда ли это, спросила я. Неужели за стенами Миллбанка нет никого, кто проявил бы участие к ее страданиям? Дауэс секунду молча разглядывала меня, и я подумала, что в ней опять возникла гордыня. Но потом она сказала, что у нее много друзей.