. . . . . . .
В одной из книг попалось слово «радуга» и описание того явления, которое она собой представляет. Невероятно, но я видел радугу.
Чувствую себя увечным, как будто мне что-то отрезали. Я счастлив, но все же мне чего-то немного не хватает. Кстати, со словом «радуга» у меня ассоциирован взгляд чьих-то глаз. Кажется, это бархатно-карие глаза, и в них безнадежность. Помню это не умом, а… Не знаю, как будто воспоминание живет в груди, а не в голове…
. . . . . . .
Болезнь дала осложнения. То, что прежде, еще в ранней юности, мне давалось легко, сейчас преодолеваю с трудом. Чем еще, как не осложнениями, объяснить несколько вещей:
1) начиная медитацию, понимаю, что нахожусь вне своего тела и даже могу посмотреть на себя так, словно я — посторонний, и чувства очень реальны;
2) если иду дальше, то что-то уводит меня в глубь некоего мира, а там я впадаю в невообразимое состояние, отчасти знакомое, но похожее на смерть;
3) после этого прихожу в себя, но в течение дня не могу отвлечься от ненужных мыслей и желаний, от которых с легкостью отделывался с тринадцати лет.
Меня это не столько беспокоит — буду откровенен, ощущения скорее приятны, чем наоборот — сколько мешает, отвлекает и не дает сосредоточиться на изучении книг. Решил какое-то время не медитировать.
. . . . . . .
Сегодня занимался в глухом дворике за монастырем. Со всех сторон заплесневелые стены, а подниматься туда из моей новой кельи на поверхность земли нужно по восьмидесяти четырем ступенькам. Я нарочно стараюсь все считать и запоминать, иногда забываюсь и делаю это вслух. В этом случае братья-монахи смотрят на меня как-то сокрушенно.
Спросил отца Агриппу, когда мне можно будет вернуться в Хеала и понял, что по непонятным причинам он не хочет, чтобы я когда-нибудь туда попал. Все это меня очень тревожит. Сидеть сложа руки не приходится, но ощущение, что я теряю время и мне нужно быть не здесь, проходить не желает…
Пока думал обо всем этом во время гимнастики, успел заметить, как в небольшую щель над дверью впорхнула птаха. Здесь все серое, и птаха серая. Впорхнула и затихла. Я решил в следующий раз прихватить ей чего-нибудь поклевать, а когда, уходя, наклонился в проеме, она вдруг бесстрашно выскочила из своего убежища и уселась почти у моих ног. Она вертела головкой и явно разглядывала меня черными крапинками глазок. Засмеялся. Да и кого ей здесь бояться, в самом деле, что это я такое подумал? Птаха звонко чирикнула и суетливо встряхнулась.
— Ну и что?
Мне почудилось, что она чего-то ждет от меня. Заглянул в щелку, где было ее гнездо, и сразу увидел несколько белых маленьких яиц. Да, странная птица.
Еще раз прочирикав, она взвилась в воздух и улетела за монастырскую стену. В тот миг у меня слегка закружилась голова, будто это не она, а я сам только что проделал в воздухе несколько веселых кувырков. Напоследок взглянул на гнездо и спустился в келью. Мысли об этой птице и ее выводке возвращались все время, пока я с братьями работал в нижнем инкубаторе. Еще не рожденные младенцы, будущие монахи, напоминали мне птенцов, прячущихся до поры в скорлупу. А потом пришел Агриппа и сказал, что завтра я должен пройти обряд крещения.
. . . . . . .
Думал, что это меня будут крестить, нарекая новым именем, но все иначе. Крестить, как оказалось, должен я. Какой из меня…
Рассуждать не стал, покорно переоделся в лиловую рясу Агриппы и отправился за макросом в молельню. Хорошо помню, как крестили меня самого, помню тот яркий, полыхающий отсветами факелов макрос. Он качался надо мной, а мне впервые было страшно от холода и повисшей в воздухе торжественности, которая так и грозила обвалиться на меня, и так ничтожного. Надо же: это помню до мелочей, а шесть лет назад…
Аналой был пуст, но я знал, что это принципиально аккуратный брат Граум прибрал крестило в ящик тумбы. И точно. Однако же кроме золотого макроса в ящике холодно сверкнул второй, в точности такой же, но… серебряный. Никогда в жизни мне не доводилось видеть подобное.
— Что это? — почувствовав спиной Агриппу, спросил я.
Учитель стоял в дверях молельни и с печалью смотрел на меня.
— Зачем нужен серебряный?
— Идем, Кристиан, пора начинать обряд.
За его спиной возникли братья Граум и Елалис. От меня что-то скрывают? У них был такой таинственный вид, что я не удержался и спросил:
— А что же это вы не в парадных рясах, братья?
Они переглянулись. А я-то решил, что выдал искрометную шутку и уже готов был захохотать над нею.
Перешли в крестильню, все в тех же факелах и с тою же суровой торжественностью, от которой у меня всегда начинались кислотные колики в животе. Теперь и мне придется стать невольным экзекутором ни в чем не повинного маленького послушника. Понадеялся, что он не обладает такой ретивой памятью, как у меня. Может, за нее я и расплатился шестью годами забвения, а теперь пишу на этих клочках старой бумаги всякую чепуху, лишь бы не забыть все снова.
Цепочка макроса пощипывала запястье, цепляясь за волоски. Пришли переодевшиеся в лиловые рясы Граум с Елалисом. Агриппа отчаянно молился, забыв не только о нас, но и обо всем мире. Покорно ждал, когда принесут. Мне будет уже не впервой видеть младенца, скольких я своими руками вытащил в срок из их прозрачных инкубаторских коконов. Но, признаться, боязно было сказать или сделать что-нибудь в нарушение традиции: в первый раз все же, а послушник я был еще тот…
Агриппа очнулся и вышел из крестильни. Тихо потрескивали факела и переминались с ноги на ногу братья-целители.
Младенец был странным. Он оказался гораздо старше, чем те, которых обычно проводят через обряд. Он уперся в меня взглядом взрослых голубых глаз и перестал плакать. Никогда не видел таких белых волос, как у него. Они были белее наших рабочих ряс!
Но все это ничто по сравнению с тем, что я почувствовал. Страх. Но не тот, что был у меня во время крещения — мои переживания в сравнении с его совершенно поблекли. Ведомый любопытством, я представил себя им и едва не рухнул на пол в агонии.
…Давящая теснота, в которой нельзя двинуть даже пальцем или вздохнуть. Меня перемалывает, будто жерновами, но не до смерти, только до боли. И позвоночником я чую: если сейчас же не вздохну, мне не выжить. Умираю, но меня оживляют, и я могу дышать, но в груди пламя. Знаю, что вовеки не забуду этот безграничный жестокий страх, где я был один и ничего не понимал, ничего не чувствовал, кроме смятения и удушья. Засыпаю, но все время просыпаюсь, кричу, туго обвязанный какой-то тканью, напоминающей мне тиски, в которых я недавно погибал. Меня снова усыпляют, мне снится все тот же сон…
— Брат Кристиан!
Это Граум. Встряхнул за плечо, ибо я застыл над люлькой и ничего не говорил. Мальчик по-прежнему смотрел на меня взглядом старика, видевшего смерть. За что его мучили? Что случилось с этим ребенком?
Вместо вопросов читал молитву и покачивал над грудью младенца золотым макросом. Он, упрямо сжав губы, настороженно следил за вспышками факелов в полированном полукруге из металла, не плакал. Я знал, что ему жутко, но он уже не умел избывать из себя страх криком и слезами. Искалечен навсегда. Навсегда. Нельзя встречаться со смертью так рано…
Нарек его Луисом. Будущий брат Луис. Зная только букву, с которой должно начинаться имя, я придумал именно это слово, а потом понял, что не придумал, а откуда-то оно мне знакомо. Агриппа не возражал, сказал, что имя хорошее.
Мальчика унесли, а мои подозрения остались…
Надо покормить пичугу.
