Она с ужасом уставилась на меня. Я пошла на попятный:

– Не огорчайся, дорогуша. В конце концов, у всех свои недостатки. Я только это имела в виду. Совершенных людей нет. – Я прислонилась к спинке кровати.

– Надо вернуться к гостям, – сказала она.

– Я устала.

– Отдохни, а через полчасика я тебя разбужу.

– Я не хочу спать. Посиди со мной.

Она присела на кушетку, я растянулась на кровати и спросила, борясь со сном:

– Презираешь меня?

– Не говори глупостей.

– Я только хотела… хотела… Наоборот, я не хотела… случайно сказала правду.

– Оставь правду в покое. Тебя совсем развезло. Спи.

– Правда, – пробормотала я, – такая странная штука.

– Да уж, известное дело.

– Взять, к примеру, эту свадьбу…

– Руфи, – сказала Сельма, – давай-ка, спи. Кому сейчас нужна эта чертова правда?

Уолтер простил меня за то, что я проспала до конца свадьбы. В его прощении не было ни намека на терпение мученика, которое позже стало мне ненавистно. Он считал, что я слишком долго извиняюсь, но я-то, в отличие от него, прекрасно понимала, из-за чего допилась до полного беспамятства.

Потом мы на две недели отправились на Бермуды. Уолтер хотел на пару месяцев уехать в Европу, но я считала, что лучше не оставлять Бориса надолго, и Уолтер с благодарностью принял мою готовность пожертвовать путешествием ради его сына.

Это был классический медовый месяц, как его принято не без иронии изображать. Попав из холодной зимы в новую для меня атмосферу тепла и чисто физического наслаждения жизнью; избавившись от проблем и необходимости навязывать что-то друг другу; вдалеке от людей, с которыми у нас были связаны неприятные воспоминания, мы оказались нежными, хотя и не слишком страстными любовниками. Я была благодарна ему за все, что он мне дал; он гордился тем, что сумел подарить мне праздник. Те две недели доставили мне больше удовольствия, чем роскошная, но обыденная жизнь в Нью-Йорке.

Когда мне хочется возродить в памяти те чувства, которые я испытывала во время нашей первой совместной поездки, я мысленно возвращаюсь не к ней самой (потому что потом мы не раз ездили на Бермуды и те первые впечатления с годами изрядно померкли), а вспоминаю сон, который часто видела в детстве. Я иду по школьному коридору и вдруг вижу дверь, не похожую на другие: она почему-то обтянута красным бархатом. Открываю – и оказываюсь в роскошной спальне. Стены обиты тонкой бледно-голубой тканью, на полу ковер из белого меха. У туалетного столика дама в голубом шелковом халате расчесывает длинные, до пояса, белокурые волосы. Она очень похожа на мисс Холман, мою воспитательницу в детском саду, только еще красивее. Рядом с дамой стоит мужчина в смокинге и с обожанием смотрит на нее. Его лицо мне знакомо по рекламным объявлениям школы танцев, которых полно в автобусах. Не замечая моего присутствия, красавец-брюнет не сводит с мисс Холман влюбленных глаз. Я невыразимо счастлива.

Мы вернулись в воскресенье вечером. Попросили швейцара позвонить наверх и думали, что нас встретит Борис. Но дверь открыла Эстер, горничная, которую Уолтер нанял незадолго до свадьбы. Оказалось, Борис ушел в кино.

Уолтер нахмурился:

– Он ведь знал, что мы приезжаем сегодня?

– Да, мистер Штамм, он знает. – Она настороженно взглянула на меня. В доме появилась хозяйка, и ей, наверное, теперь придется туго. Впрочем, она еще не уверена, что останется.

– Как дела, Эстер?

– Все в порядке, мэм. Борис не доставлял никаких хлопот. Несмотря на свой юный возраст – всего девятнадцать лет, – она умела ухаживать за детьми. В семье после нее было одиннадцать, не считая двух старших братьев.

Уолтер попросил Эстер приготовить чай, и мы прошли в спальню – единственную комнату, где были сделаны изменения. Стол Уолтера переехал в смежную комнату, где больше десяти лет была спальня Хелен. Ее туалетный столик перенесли сюда. Как и комод Уолтера, он был красного дерева с инкрустацией. Их делали по заказу и по чертежам отца Уолтера, а тот без сожаления оставил их, как и большинство своих вещей, начав новую жизнь в Калифорнии; ему было не жаль расставаться ни с мебелью, которой они с женой пользовались больше сорока лет, ни с городом, в котором прожили всю жизнь, ни с сыном, которого вырастили. Мы купили две кровати, а старую кровать Уолтера подарили дружку Эстер – огромному негру, который, зайдя с приятелем забрать подарок, небрежно взвалил матрац на плечо, дружески ухмыльнулся мне и спросил: «Клопов нет, хозяйка?» Обои в спальне были золотистого цвета с белым геометрическим рисунком. Белые шторы и покрывала, золотистый ковер. Кушетка – любимое место отдыха матери Уолтера. Он взял из квартиры родителей только ее и платяные шкафы. Кушетка была обита бордовым бархатом, расшитым тонкой золотой нитью; когда года два назад ткань протерлась, Уолтер отдал ее отреставрировать, чтобы не менять обивку.

Перед чаем я переоделась в клетчатый купальный халат, подаренный мне Уолтером за несколько недель до свадьбы; тогда он каждый день что-нибудь мне дарил – как правило, одежду: ведь у невесты должен быть приличный гардероб. Вкус у него был безупречный, поэтому я была разочарована, когда вскоре после свадьбы он перестал дарить мне одежду и украшения, а начал заваливать меня такими полезными вещами, как электроприборы для кухни, поваренные книги и подписки на прогрессивные еженедельники.

Когда мы сидели за столом, вернулся Борис, послушно поцеловал нас обоих, сел на пол возле кушетки и принялся за кекс и молоко, которые принесла ему Эстер.

– Ну, – начала я, – расскажи, чем ты тут занимался. Мне кажется, мы не виделись целую вечность.

Он пожал плечами:

– Да так, ничем.

– Это не ответ, – вмешался Уолтер. Борис взглянул на отца.

– Ничего страшного, – тут же замяла я. – Я подожду. Захочет – сам расскажет.

На следующий день позвонил директор школы и спросил, почему Борис уже две недели не появляется на занятиях. Он звонил нам несколько раз и никого не застал, из чего следует, что Борис не болен. Но разве не само собой разумеется, что, увозя ребенка посреди учебного года, родители должны предупреждать администрацию школы?

Я сумела сдержаться – сработала давно укоренившаяся антипатия к любым начальникам. Попросила не вешать трубку, взяла сигарету, удобно устроилась на кушетке и продолжила разговор:

– Позвольте представиться. Меня зовут Руфь Штамм, я мачеха Бориса.

– Рад познакомиться, – ответил приятный мужской голос, обладатель которого, по-видимому, привык к подобным сообщениям. – Мистер Штамм в начале семестра говорил, что они с женой разводятся. Жаль, мы не знали о новом браке. Вы же понимаете, как дети реагируют на такие перемены.

– Разумеется.

– Позвольте спросить, когда…

– Две недели назад. Мы только что вернулись из свадебного путешествия, и я, признаться, думала зайти в школу и поговорить с вами. Узнать, не нужна ли Борису какая-нибудь помощь.

Мы договорились о встрече, и директор повесил трубку. Он не спросил, ездил ли Борис с нами. Я опустила трубку на рычаг.

Мисс Мак-Манн, ваши уроки не прошли даром.

Я мысленно усмехнулась. В каком классе она учила Мартина, в четвертом или в Пятом? Нет, в пятом была мисс Кригер. Я училась в шестом и без зазрения совести писала от имени родителей записки учительнице Мартина, старательно имитируя мамин неуверенный почерк и для большей убедительности допуская одну-другую ошибку. Я до дыр зачитывала медицинский справочник Теиных родителей, отыскивая в нем невероятные, но быстротечные болезни. Но когда одна из моих ученых находок вызвала подозрение, я решила доверяться собственной изобретательности.

Уважаемая мисс Мак-Манн, сегодня Мартин не придет в школу. Он уронил на ногу молочный бидон, и я поведу его к врачу. С уважением, Роза Кософф.

Я на мгновение заколебалась. Обманывают ли учителей в частных школах? Или там все по-другому? Что скажет Уолтер?