– Они ведь могут сами захотеть остаться со мной. То есть могут сказать Уолтеру и он может…

– Они могут. И он может.

А потом он может умереть. Если окажется, что он не нужен ни мне, ни им. То, на что я так надеюсь, убьет его.

– Нет, не могу, – прошептала я.

Он вздрогнул, разжал руки, поцеловал меня в лоб и оттолкнул.

– Дэвид, – жалобно воскликнула я. – Дэвид, прошу тебя…

– О чем? Иди домой, Руфи.

Он повернулся ко мне спиной. Меня охватил страх. Будто я по собственной воле улеглась в гроб, и он заколачивает крышку.

– Как я могу уйти?

– Чего ты хочешь? Утешения? Оно ждет тебя дома.

Я надела пальто, взяла сумку, уронила ее, подняла.

Еще не поздно. Ты еще можешь передумать. Ничего не потеряно, пока ты не ушла.

Зачем? Я не могу сказать ему, что оставлю детей; я могу лишь просить об отсрочке, которой он мне не даст.

– Я люблю тебя, Дэвид.

– Тогда ты знаешь, как надо поступить, Руфь.

И я ушла.

Некоторое время я не могла думать о будущем и не строила планов. Пытаясь представить себе, что произойдет, когда родится ребенок, неизбежно приходила к мысли, что умру и смерть даст избавление. К концу пятого месяца, почувствовав толчки, я поняла, что нужно жить. Люди не умирают оттого, что не знают, как жить дальше, или оттого, что жена ушла к другому. А раз так, придется найти выход, как бы трудно это ни было.

Я познакомилась с одной из девушек в парке. Обратила на нее внимание, потому что она с удовольствием играла с детьми, и удивилась, узнав, что она им не мать, а гувернантка. Мария. Голландка. Родилась и осиротела в последний год войны, выросла в семье английских родственников и в семнадцать лет приехала в Америку, устроившись няней в семью, где недавно родился ребенок. Сейчас девочке уже пять, и она старшая из троих детей, которые зовут Марию матерью, а родную мать называют по имени. Мать огорчается, но не может ничего изменить. Мария очень привязана к детям, особенно к старшей, и боится представить себе, что будет, если их мать вдруг выполнит свою давнюю угрозу: бросит работу и сама займется детьми. Мы подружились. Часто сидим в опустевшем парке и разговариваем. Она хочет когда-нибудь вернуться в Англию. Иногда мы мечтаем, что было бы неплохо съездить туда вместе: может, с детьми, а может, и с Уолтером и детьми. Глупая мысль, но мне необходимо о чем-то мечтать, а цепляться за старые мечты теперь было бы совсем уж нелепо.

Мы часто возвращаемся, когда Уолтер уже дома. Мне тяжело его видеть. Даже тяжелее, чем раньше. Тогда я его ненавидела и презирала, он был мне совсем чужим: сдержанный, утонченный, типичный англосакс, лишенный сильных чувств, способный тлеть, а не гореть. В те годы моим вторым «я» был Дэвид; теперь им стал Уолтер, и я с трудом его выносила.

Я часто отправлялась спать сразу после ужина. Иногда ходила в кино с Уолтером или с Марией. В те редкие вечера, когда оставалась в гостиной почитать или посмотреть телевизор, почти не разговаривала с Уолтером, но исподтишка наблюдала за ним. И смущалась, если он это замечал: я не могла заставить себя улыбнуться в ответ на его улыбку. Я словно пыталась найти в себе силы вновь его возненавидеть. Мне казалось, тогда я опять обрету себя. Мысленно я предъявляла ему счет, но оказывалось, что он виноват передо мной ничуть не больше, чем я перед ним. Перебирала все его недостатки, но каждый раз вынуждена была признать, что порождены они страхом, а я хорошо знала, что это такое.

Конечно, Уолтер не понимал, почему я впала в уныние, которое не могла преодолеть, так как нечем было его заменить: ни ненавистью, ни любовью. И конечно, он страдал. Раньше в такие минуты он замыкался в себе, теперь все больше искал утешения в детях. И это к лучшему, потому что я ничего не могла им дать. Сьюзен каждую ночь писала в постель. Я знала, что если бы разошлась с Уолтером и оставила ее, то считала бы, что причина в разводе. Но я не ушла от Уолтера, а она все равно писалась в постель. Андреа была дома тише воды, ниже травы, может, на ней сказывалось мое настроение, зато в школе вела себя безобразно. Дэвид знал бы, что делать, но Уолтер был против наказаний, и я не винила его за это. Я сама с присущей мне самоуверенностью убедила его, что он не умеет воспитывать детей. Только Филипп не доставлял огорчений, но он не доставил бы их ни при каких обстоятельствах. А если бы и доставил, Дэвид и я сумели бы с ним справиться; ведь именно Дэвид помогал мне с Мартином, а Филиппу до Мартина далеко. Наверное, Филипп чувствовал, что со мной происходит, видя, как я сижу, уставившись в одну точку. Он нерешительно подходил и спрашивал, о чем я думаю; услышав, что ни о чем, убегал играть.

Мне даже не было стыдно, что дети заброшены. Смерть приносит облегчение, избавляя от чувства вины, а мне казалось, что я умерла.

Но однажды вечером мы остались в гостиной втроем: Уолтер, Энди и я. Филипп и Сьюзи ушли спать; Уолтер наконец решился поговорить с Энди о ее поведении в школе. Я неподвижно лежала на диване, Уолтер сидел в кресле, Энди устроилась рядом с отцом на ручке и на удивление терпеливо слушала его. Я отметила про себя, что они, такие разные, хорошо смотрятся вместе: оба красивые и стройные. Энди взволнованно объясняла, что утром она никогда не собирается грубить учительнице, это получается само собой. Глядя на них, я почувствовала первый толчок ребенка и, не подумав, радостно воскликнула: «Ш-шш! Толкается!»

Энди резко встала и выскочила из комнаты, демонстрируя свое неудовольствие. Уолтер нежно улыбнулся мне, подошел к дивану, присел рядом и положил руку на мой выступающий живот. Несмотря на радость, я почувствовала некоторую неловкость из-за того, что помешала возникшему было между ними взаимопониманию. И из-за того, что ребенок, толчки которого хотел ощутить Уолтер, не его. И неожиданно успокоилась, впервые после разрыва с Дэвидом осознав, что это крохотное существо зависит от меня и я должна его защитить.

В следующие недели я еще острее переживала разрыв с Дэвидом. Как будто когда-то упала с высокой горы в пропасть и долго лежала там без движения. Осталась жива, но не могла подняться. Теперь же, пошевелившись, поняла, как сильно ушиблась и как трудно будет встать на ноги. Но, несмотря на боль и страх, – встать надо. И больше не падать.