И непоправимо искалеченным.

— Я знаю… — воздух, наконец, перестал быть твердым, и горячим, и прошел в легкие, — знаю, как тебя называть. — Яман, пошатываясь, встал, подошел и вложил повязку в слепо поднявшуюся руку. — Шрам. Идеально подходит. Тебе повезло, что ты себя не видишь.

И к глубочайшему своему изумлению, увидел, как всегда сжатые губы растянулись в улыбке.

— Идеально подходит, — повторил безжизненный голос. — Смешно.

За ним нужно было присматривать. Помогать. На первых порах он был почти совсем беспомощен. Дальше стало чуть лучше, но о самостоятельности Шрам мог даже не мечтать. У Ямана не спрашивали, зачем он возится с калекой. Понимали абсолютно неправильно, зато это был, хоть неправильный, но ответ.

Яман себя спрашивал. Ответа не находил. Наблюдал. Правда, не мог пока разобраться с выводами.

В трюме случались перепады гравитации. Иногда ее отключали совсем, и горе тем, кто вовремя не успел ни за что уцепиться. Взлететь под потолок — невелика беда, но вот упасть оттуда, когда гравитацию снова включат — это уже опасно. Среди хундов было двое бывших космонавтов, Джобс и Старостин, они, по приказу Ямана, учили остальных, как вести себя в невесомости, а если приходилось — собирали из-под потолка незадачливых овец и хундов. Но надо было видеть, какое действие невесомость оказала на Шрама. Он будто ожил. По сравнению с нормальными людьми, все равно казался роботом, но для Ямана разница была ощутимой. Шрам не улыбался, но… почти улыбался. Ничего не говорил, но мог бы заговорить. Ничем не интересовался, но перестал быть полностью равнодушным к тому, что происходит вокруг.

И это преобразившееся существо, прислушавшись к ругани и воплям тех обитателей трюма, кто ужасе вращался между полом и потолком, взмыло вверх с естественностью и легкостью всплывающей к поверхности рыбы. Меньше чем за минуту, используя как опору то потолок, то стены, то каркасы верхних ярусов нар, слепая, гибкая тварь вернула на пол всех застрявших.

И Старостин и Джобс только молча следили за действом. Шрам ориентировался на голоса, и его нельзя было отвлекать, так что в течение минуты в трюме было тихо, как после отбоя. Звуки издавали только те, кто висел в воздухе.

Гравитацию включили минут через пять. Интерес, что ли, пропал, посмотреть, как люди с потолка повалятся? Это, конечно, вряд ли, но лха их поймет, здешний экипаж. Вроде, не звери, в бессмысленном садизме не замечены. А, с другой стороны, надзирателями в тюрьмы и на каторги, или вот, командой на такой корабль, кто идет? Нет, не садисты, не психи, но все равно… люди странные. Что им мешает предупреждать о невесомости? Вон, динамики, в каждой стене по три.

— Зачем? — Шрам, скрестив ноги, сидел на своих нарах. Спина прямая. Голос холодный. Но уже не мертвый.

— Зачем предупреждать? — уточнил Яман. — Да, чтобы травм не было. У нас тут шестеро с переломами, видел же… — он прикусил язык.

— Не видел, — равнодушно откликнулся Шрам. — Гравитацию отключают во время боя. А динамики существуют для того, чтобы отдавать нам приказы в экстренных ситуациях, либо когда придет время высаживаться в пункте назначения. У экипажа нет причин беспокоиться о травмах среди заключенных. Мы — вещи, не требующие бережной транспортировки.

Яман несколько секунд боролся с желанием ударить его. Удержался.

— Во всем есть плюсы, — сказал он, — понимание того, что для всех остальных мы всего лишь вещи — это объединяющий фактор. А то, что мы всё потеряли, делает нас равными. Никто, попав сюда, не может сказать, что потерял больше чем сосед по нарам, потому что всё — это всё. Каждый начинает заново. С нуля. Не худшая стартовая позиция.

— Мне казалось, эти люди — твои рабы, а не ovis.

— Не — что? — Незнакомое слово «ovis». Яман понимал большинство распространенных в Империи диалектов, но невозможно было понимать все.

— Не те, кого ты опекаешь, — объяснил Шрам. — Зачем они тебе?

— У нас слишком много шансов погибнуть, чтобы пренебрегать теми, кто рядом, — Яман, пожалуй, впервые вслух заговорил об этом. О том, зачем он завоевал эту власть — сомнительное место владыки в преддвериях Эхес Ур. И с удивлением понял, что стадо и хунды были нужны ему не только как бойцы в предстоящей войне. Он оставлял за собой право использовать людей так, как ему нужно, но… он действительно опекал их. — Мы все равно умрем, это понятно. Но есть разница — как именно.

— Я не вижу, но мне и не нужны глаза, чтобы понимать: ты все здесь устроил жестоко и рационально. У каждого свое место, даже убогие и калеки приносят пользу и оправдывают затрачиваемые на них усилия. Все, кроме одного. От меня нет пользы. И ты не рассчитываешь на нее когда-либо в будущем.

— Да я вообще не понимаю, чего с тобой нянчусь, — недовольно сообщил Яман, — наверное, «ovis» защищаю. От тебя. — Он попробовал слово на язык и убедился, что никогда не доводилось ни говорить его, ни слышать.

— Паства. Ovis означает «паства». Я тебя обманул. Тогда. Я ничего не смог бы с ними сделать.

— Выходит, я зря их спасал, — Яман усмехнулся. — Ты ничего не смог сделать с психом, который тебя изуродовал, ничего не смог бы сделать с десятком одержимых похотью парней, но что-то ты, все-таки, сделал.

— Заставил их подчиниться тебе. — В ровном голосе появилась тень удивления: — не знал, что ты заметил.

— Я не понял, что это, пока ты не пригрозил мне смертью. Это было слишком убедительно. Против логики, против здравого смысла, и все-таки, я поверил. Вот тогда и задумался.

— Они и так считают тебя хозяином, Яман. Мне почти не пришлось прилагать усилий. Это и есть то, что тебе от меня нужно?

— Ну, раз уж шансов получить твое прекрасное тело у меня нет.

— Да оно тебе и не нужно, — Шрам оставался бесстрастным, как храмовая статуя. Хоть воскуряй перед ним ладан и сжигай ритуальные моны.

Заключенным на этом корабле не полагалось никакого утешения от церкви, в трюме не было даже плохонького алтаря, и на секунду идея помолиться этому идолу показалась не такой уж безумной. По крайней мере, не выходящей за средний по трюму показатель безумия. Тут все не в себе, кто-то больше, кто-то меньше.

— Вообще-то, нет, — сказал Яман. — Мне от тебя ничего не нужно. Рассуждая здраво, Шрам, если я поверю в то, что ты можешь… как-то воздействовать на разум, я немедленно должен буду тебя нейтрализовать. Например, отдать обратно овцам. Или искалечить до полной беспомощности. Или сделать еще что-нибудь, что позволит мне чувствовать себя в безопасности. Но я не верю. А в тот день, когда тебя сюда сбросили, это я просто плохо соображал спросонья. Так что видишь, ни убыра я от тебя не жду.

— Потеряно не всё.

Яман не понял. Вопросительно взглянул в безглазое лицо. До сих пор не привык, что имеет дело со слепцом.

На удивление, Шрам каким-то образом угадал невысказанный вопрос.

— Ты сказал, что мы потеряли всё, и это нас уравняло. Ты прав насчет равенства, но ошибся насчет потерь.

— Ну да? И что у нас есть, кроме жизни?

— Самое главное. — Пауза. Пальцы коснулись повязки, скрывающей пустые глазницы. — Тебе ничего от меня не нужно, поэтому я помогу.

Голос изменился. Не стал громче, но стал глубже. В нем появились интонации, как вода в пересохшем речном русле, и это проявление живого в мертвом захватило внимание целиком.

— У нас есть Бог, — сказал Шрам. — Он никогда не оставит нас.

Странное дело, говорил он тихо, но услышали все. Хунды, овцы, психи — все до единого. Прервались все разговоры, замерли дела, в трюме воцарилось полное молчание.

Это было как-то слишком… странно? неправильно?

Пугающе.

Яман огляделся. На них смотрели десятки лиц. Даже полные шизики, которые, если их не трахали или не кормили, обычно просто сидели, тупо глядя перед собой, даже они вместе со всеми повернулись на голос.

— А раз Бог нас не оставил, — Шрама не смутила тишина, и он не видел, как на него смотрят. Наверное… не видел. — Значит, у нас есть надежда.