На склоне холма стоял Катти: он изо всех сил дул в свою флейту и яростно жестикулировал. Затем, сложив руки рупором, он стал кричать — изо всех сил. Сначала до них донеслось лишь жалкое мычание. Но в схватке наступил перерыв и буря также немного утихла: стало слышно голос, а вместе с ним и слова, от которых у всех застыла кровь в жилах:

— Великанды идут! Великанды!

Хотя весть прозвучала по-эскельски, слово «великаны» не нуждалось в объяснении. Головы дружно повернулись, чтобы рассмотреть, куда указывает Катти. Глаза вылезли из орбит, сердца остановились. Далеко на юге высились исполинские силуэты по меньшей мере десяти великандов... и быстро приближались. Со всех как ветром сдуло остатки отваги.

Со всех, кроме Болдха. С ним произошло прямо обратное. Он не спускал глаз с жуткого мизерикорда, висящего перед глазами — с прямого, как у стилета, лезвия, наводящего смертный ужас. Он один не услышал предупреждения Тивора. Но теперь, в эти краткие секунды замешательства, когда хозяйка мизерикорда отвлеклась, глядя на юг, страх улетучился. Чары вдруг рухнули, и Болдх, по-прежнему лежа на спине, отчаянно лягнул дракессу. Та удивленно вскрикнула, потеряла равновесие, и тут странник с силой ударил её в висок навершием кинжала. Она упала с хриплым стоном — правда, не выпустив из рук оружия.

Но если даже кто из воров и заметил, что дракесса повержена, сейчас им было не до подруги. Павшему товарищу уделили не больше внимания, чем груде вещей, сваленных у подножия утеса. Никто и не думал прятаться. Как и в прошлый раз при появлении великандов, всех охватила бездумная паника; каждый спасался как мог.

Однако в отличие от прошлого раза, когда великанд вырос как из-под земли, сейчас было совершенно ясно, куда бежать; на север. И именно туда воры ринулись с недюжинной решимостью. И товарищи Болдха тоже.

Буря бушевала уже в полную силу, все с воплями мчались к горам с выпученными от страха глазами. Обрушившийся с небес дождь слепил, и в яростную симфонию стихии словно вплетался сатанинский хор гарпий, оглушая и сбивая с толку.

Всё ещё шатаясь от боли, невыносимого чувства вины и потрясения, Болдх отреагировал не так быстро, как остальные. Его, как и дракессу, бросили товарищи. Шаги исполинов гремели все ближе, сопровождаемые хаосом разгулявшейся бури, а он мог лишь задыхаясь стоять и смотреть на два жалких тела, скорчившихся у его ног.

Глаза Эглдавка, в которых навеки застыли страх и боль, глядели в никуда, дождь смывал кровь с рассеченного горла. Рядом лежала Долен. От душевных страданий лицо ее свело судорогой. Таких мук Болдх не в силах был даже представить. Убитая горем из-за совершенного им непростительного злодейства, покинутая товарищами, она лежала здесь, беззащитная, перед лицом неминуемой гибели.

Волна неизбывного отчаяния окатила Болдха, и, преодолевая тошноту, он бросился вперед. Что он наделал?

На смену охватившему странника отчаянию неожиданно пришла твердая решимость: дракесса не должна умереть. Болдх поклялся: если в этот день кому и суждено погибнуть, то лишь ему самому. Но сначала он спасет эту женщину.

Не совсем понимая, почему он так поступает, Болдх торжественно возложил боевой топор Эглдавка на грудь покойнику (так пеладаны кладут меч на грудь погибших, перед тем как возжечь погребальный костер) и почти нежно прикрыл ему веки. Затем подхватил безвольное тело дракессы — прямо пушинка! — и почти вслепую побежал сквозь ливень вверх по склону, через мокрый папоротник, хлещущий по бедрам.

Поднявшись на гребень холма, он стал вглядываться вниз, моргая от колких капель дождя, — в самую даль, туда, где ранее оставил Женг под присмотром Эппы. Пытаясь перекричать ревущую бурю и громовую поступь приближающихся великандов, он позвал:

— Женг! Эппа!

Дождь застилал глаза. Обезумев, Болдх кричал во весь голос. Его обуревали неведомые чувства. Сквозь мокрое платье Болдх чувствовал тепло нежного тела Долен. Сердце разрывалось от боли, от любви к этой незнакомке, даже не к человеку...

Подумав о том, что он делает — об искуплении — странник на миг забыл о чувстве вины. Душа его воспарила, и он впустил бушующую бурю в свое израненное сердце.

Затем, когда, казалось бы, надеяться было не на что, Болдх разглядел расплывчатый силуэт скачущей к нему лошади.

— Женг!

Через миг спрыгнувший с лошади Эппа стоял перед Болдхом. Серая шерстяная накидка облепила жреца, как мокрая бумага, и он никак не мог отдышаться.

— Болдх! — с облегчением прокричал Эппа. — Хвала Куне, ты жив. Мне послышалось, что ты меня звал.

— Держи! — рявкнул ему в ухо Болдх и взвалил на загривок Женг безвольную фигуру воровки. — Прыгай в седло! Скачи, не останавливаясь, до самых Врат! Что бы ни случилось, не бросай ее!

Не обращая внимания на протесты жреца, Болдх насильно усадил заикающегося Эппу в седло.

— Тивор знает дорогу. СКАЧИ!

На миг Эппа вопросительно посмотрел в глаза Болдху. Старик не мог взять в толк, почему тот так странно себя ведет; он понимал одно: сейчас странник поступает правильно.

Хрипло понукая лошадь, Эппа поскакал к горам и исчез в пасти бури.

Нужно было успеть ко входу в туннель, и Болдх не стал терять времени. Женг ещё не скрылась из виду, а он уже опрометью несся вслед за ней. Инстинкт взял верх. И хотя Болдх никогда не отличался прытью, в силе чувства самосохранения ему не было равных, а искусство делать ноги стало его коньком. Болдх мчался по вересковой пустоши: ноздри раздувались, глаза сверкали.

Как олень перемахивая через кусты, он нырял под нависающими ветвями, успевая увернуться от торчащих сучков; пронесся вниз по крутому склону оврага, одним прыжком преодолел бурлящий ручей, и — снова вверх, ни на миг не сбавляя скорость.

Вперед, вперед, к горам, почти не видным за пеленой дождя. Болдх не знал, куда именно бежит, но мешкать нельзя было ни в коем случае: любые сомнения его лишь задержат.

Сомнения, однако, не шли из головы. Болдх понимал, что лишь Катти точно знает, где находится вход, но разве в такую бурю его разыщешь? Все равно дальше двадцати шагов ничего не видно! А если Катти их бросил? Или снова соврал, и до входа ещё далеко? Может, забыть о Тиворе и следовать за тивенборгцами: уж они-то наверняка знают, где туннель.

Гул великандских шагов теперь скорее напоминал бой огромных барабанов из-под земли. Словно вся Великандия отплясывала в едином ритме, не отставая от буйства бури. Буря, в свою очередь, усилилась: пошел град. Огромные градины гвоздили, как пули; птицы с хриплыми криками, кувыркаясь, падали с неба; обломленные ветви деревьев, подхваченные ураганным ветром, носились вокруг.

И все же в этой какофонии звуков слышны были человеческие голоса: в ответ на чьё-то рявканье раздалось несколько истеричных откликов.

Сердце Болдха радостно забилось. Он их нагнал! Хоть странник и задержался, чтобы отнести дракессу к лошади, ему удалось-таки поравняться с остальными. Чемпионский забег! Гордость добавляла сил и пьянила.

Теперь он разглядел бегущие с обеих сторон фигуры. Слева с грохотом пронеслась похожая на белуджитерия громада тасса: в полных доспехах, голова опущена. Боги, такого не остановишь!..

Справа, слишком далеко, чтобы разглядеть, бежали другие воры.

Теперь они взяли правее, повинуясь приказам спереди.

Должно быть, выход там. Болдх немедленно припустил следом. Он бежал и, задыхаясь, окликал гуртового великана. Слышал Пооррр Болдха или нет, тасс слишком спешил, чтобы остановиться.

Здесь склон становился круче. Болдх выругался и поднажал. Вскоре прямо перед собой он разглядел ещё одну отчаянно улепетывающую фигуру. Скользя в грязи и размахивая руками, бедняга явно тянул из последних сил. Когда Болдх его нагнал, оказалось, что тот бежит и рыдает, жадно хватая ртом воздух между всхлипами.

Маленький и неуклюжий. Хогер? Да, на голове был ясно различим железный котелок. Щит на спине наполовину съехал и болтался теперь из стороны в сторону, ещё сильнее затрудняя бег своему незадачливому хозяину. Времени остановиться и снять щит не было. Такая мелочь могла стоить бедолаге жизни; да он и сам это понимал. В его всхлипах слышалось отчаяние.