Начнем с самого известного стихотворения, которое на русский язык переводили многие поэты: Когда в морском пути тоска грызет матросов, Они, досужий час желая скоротать, Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов, Которые суда так любят провожать. И вот, когда царя любимого лазури На палубе кладут, он снежных два крыла, Умевших так легко парить навстречу бури, Застенчиво влачит, как два больших весла. Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон! Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает, Тот веселит толпу, хромая, как и он. Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья Летаешь в облаках, средь молний и громов, Но исполинские тебе мешают крылья Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов. (Перевод П. Якубовича) У Бодлера несколько стихотворений с характерным меланхолическим названием «Сплин». Приведем одно из них: Я словно царь страны, где дождь извечно льет. Он слаб, хоть всемогущ, он стар, хоть безбород. Ему наскучили слова придворной лести. Он среди псов хандрит, как средь двуногих бестий. Его не веселят ни звонкий рог в лесах, Ни всенародный мор, ни вид кровавых плах, Ни дерзкого шута насмешливое слово, — Ничто не радует властителя больного. Он спит меж лилий, гроб в постель преобразив, И дамы (а для дам любой король красив) Не могут никаким бесстыдством туалета Привлечь внимание ходячего скелета. Мог делать золото придворный астролог, Но эту порчу снять с владыки он не мог. И ванна с кровью — та, что по заветам Рима Любым властителем на склоне лет любима, Не согревает жил, где крови ни следа, И только Леты спит зеленая вода. (Здесь и далее перевод В. Левика) Еще два лирических стихотворения: С еврейкой бешеной простертый на постели, Как подле трупа труп, я в душной темноте Проснулся, и к твоей печальной красоте От этой — купленной — желанья полетели. Я стал воображать — без умысла, без цели, — Как взор твой строг и чист, как величава ты, Как пахнут волосы, и терпкие мечты, Казалось, оживить любовь мою хотели. Я всю, от черных кос до благородных ног, Тебя любить бы мог, обожествлять бы мог, Все тело дивное обвить сетями ласки, Когда бы ввечеру, в какой-то грустный час, Невольная слеза нарушила хоть раз Безжалостный покой великолепной маски. Мгновенный женский взгляд, обвороживший нас, Как бледный луч луны, когда в лесном затоне Она, соскучившись на праздном небосклоне, Холодные красы купает в поздний час. Бесстыдный поцелуй костлявой Аделины, Последний золотой в кармане игрока; В ночи — дразнящий звон лукавой мандолины Иль, точно боли крик, протяжный стон смычка, — О щедрая бутыль! сравнимо ли все это С тем благодатным, с тем, что значит для поэта, Для жаждущей души необоримый сок В нем жизнь и молодость, надежда и здоровье, И гордость в нищете — то главное условье, С которым человек становится как бог. Поэт тоски, мировой скорби, вечного сплина, хандры и меланхолии… Считалось, что с Бодлера началось в Европе крушение религиозных и нравственных устоев, а заодно и многовековых художественных устоев. У Горького в «Климе Самгине» одна героиня говорит, что «не следовало переводить Бодлера…». А все дело в разладе со своим временем. Отпугивающие крайности поэта идут от неистовой жажды идеального — и в эстетике, и в политике. В дни Французской революции 1848 года Шарль Бодлер с оружием в руках поднимался на баррикады. Он говорил: «Жребий поэзии — великий жребий. Радостная или грустная, она всегда отмечена божественным знаком утопичности. Ей грозит гибель, если она без устали не восстает против окружающего. В темнице она дышит бунтом, на больничной койке — пылкой надеждой на исцеление… она призвана не только запечатлевать, она призвана исправлять. Нигде она не мирится с несправедливостью». Героическое время революции закончилось 18 брюмера Луи Бонапарта. Все вернулось на круги своя, но еще бурно стали развиваться в Европе и особенно в Соединенных Штатах Америки буржуазные отношения. Бодлер увидел в буржуазности худший из возможных путей развития человечества. В черновом отрывке «Конец мира близок» поэт изобразил видение буржуазного будущего: «Машинное производство так американизирует нас, прогресс в такой степени атрофирует у нас всякую духовность, что никакая кровавая, святотатственная, противоестественная утопия не сможет даже сравниться с результатами этих американизации и прогресса… Все, что будет похоже на добродетель, что не будет поклонением Плутусу, станет рассматриваться как безмерная глупость. Правосудие, если в столь благословенные времена еще сохранится правосудие, поставит вне закона граждан, которые не сумеют нажить состояние. Твоя супруга, о Буржуа! твоя целомудренная половина, законность которой составляет поэзию твоей жизни… она, ревностная и влюбленная хранительница твоего сейфа, превратится в завершенный образец продажной женщины. Твоя дочь, созрев преждевременно, уже с детства будет прикидывать, как продать себя за миллион, а ты сам, о Буржуа, еще менее поэт, чем сегодня, ты и не станешь ей перечить… Ибо прогресс нынешнего времени ведет к тому, что из всех твоих органов уцелеет лишь пищеварительный тракт! Время это, может быть, совсем близко, кто знает, не наступило ли оно!..» Заключая этими размышлениями один из своих дневников, Бодлер записал: «…Я сохраню эти строки, ибо хочу запечатлеть мою тоску», — а потом поставил рядом с последним словом: «ибо хочу запечатлеть мой гнев». Вот откуда у Бодлера разлад с действительностью, протест, сарказм, откуда его «Цветы зла». Он — поэт — как альбатрос со своими исполинскими крыльями смешон буржуазной толпе, но он все равно остается поэтом, хотя это почти невозможно в этом мире. Я больше не могу! О, если б меч подняв, Я от меча погиб! Но жить — чего же ради В том мире, где мечта и действие в разладе! |
