Вернувшись почти одновременно в Волгоград, Колька и Виталик какое-то время крутились в одних и тех же компаниях, но через годик-другой как-то разбежались. Говорили, что Виталик устроился в ОМОН, разгуливает в казенном камуфляже и хвастается хорошими, легкими бабками. А потом с Колькой случилась Геля, и он расстался со всем, что составляло его прежнюю жизнь, включая Виталика. И вот теперь… надо же… Колька покрутил головой, удивляясь изощренной изобретательности судьбы.

— Вот и я говорю! — восторженно воскликнул Виталик, правильно истолковав Колькину мимику. — Думали ли мы, сидя под Кандагаром, что встретимся через двадцать лет на въезде в Газу? Убиться можно… Я тогда и слова-то такого не знал — Газа. И ведь это еще не конец, Колян, ох, не конец…

Он вовремя поймал вспухающий над краем джезвы кофе и ловко наполнил две фарфоровые чашечки. «Каким был, таким и остался, — подумал Колька. — Другие-то, небось, из одноразовых пьют, а у этого фарфор.»

— Настоящий кофе, вареный… — пояснил Виталик. — Местные не варят, ленятся. Бухнут ложку в кипяток и готово. Уроды…

Колька взял чашку. Кофе был и в самом деле хорош.

— Как тебя сюда занесло, Виталя? Ты же, вроде как, по милицейской части пошел?

Виталик витиевато выругался.

— Дурак потому что, — сказал он с досадой. — Сейчас бы уже в майорах ходил. Понимаешь… все тогда куда-то поехали, вся страна. Кто насовсем, кто челноками, а кто на курорты с девками. Да ты знаешь, сам вон уехал. Ну, я и дернулся. Решил — нехрен сиднем сидеть, когда вокруг такое шевеление. Надо искать, где лучше.

— Рыба ищет, где глубже… — кивнул Колька.

— Во-во. Сделал нам паспорта — себе, Нинке и сыну. Менту это просто. В жиды, короче, записались… — Виталик глядел виновато, как солдат, признающийся своему бывшему командиру в собственном позорном дезертирстве. — Представляешь? Тогда про Израиль всякие небылицы плели: мол, пособие дают, жилье и все такое. Ну, я и подумал…

Он ожесточенно хлопнул себя по колену и понизил голос.

— А того не учел, что жиды, они жиды и есть. Уж на что наши хитры, но тут, в Израиловке, они еще покруче наших будут. В России Ваньку-скобаря мылить много ума не надо, а вот попробуй-ка здесь, где все до одного такие же скользкие! Тьфу!..

Колька усмехнулся.

— Ну ты-то тоже не лыком шит. Неужели так никого и не намылил?

— Их намылишь… Нет, конечно, на какие-то бабки я их вставил… — лицо Виталика несколько просветлело. — Хотя бабки, если разобраться, совсем небольшие. По-хорошему, надо было с самого начала отсюда линять. Получить первые пособия и тут же соскакивать. Но у них ведь как закручено, у стервецов: сразу всю пачку ни хрена не дают. По частям цедят, суки, всюду шнобель свой суют крючковатый: где живешь, да что делаешь… Гады…

Он замолчал, вспоминая свои обиды и запивая их горячим кофе.

— Что же ты до сих пор тут делаешь? Сколько лет уже?

— Восемь… — мрачно ответил Виталик. — Прав ты, Колян. Веришь ли, не было месяца, чтобы я домой не собирался. Но тут ведь как… затягивает. Все время говоришь себе: вот это еще сделаю, и тогда уже точно слиняю. Да вот — жалко свои кровные льготы за просто так отдавать. Последний раз думали в мае рвануть. Уже и билеты заказали. А в марте встретил я своего корешка, еще по ОМОНу… да ты его, может, знаешь — Серега Ломов. «Ты, говорит, уже записался?»

«Куда?» — говорю.

«Ты что, — говорит, — с Луны свалился? Набирают части особого назначения. Военная полиция.»

«Не, — говорю. — Я в эти игры не играю. С шахидами воевать себе дороже. Я этого дерьма еще в Афгане наелся.»

— А Лом смеется. «Какие, — говорит, — шахиды? Я ж тебе, — говорит, — русским языком объясняю: особого назначения. Жиды жидов из домов гонят. Были поселенцы, станут выселенцы. И с этой целью, — говорит, — мобилизуют надежные добровольные кадры. И твой, — говорит, — омновский опыт в такой сложной обстановке дороже золота.»

Он хохотнул.

— Самое смешное, что все так и оказалось. Приняли меня сразу, хотя пока и временно. Зарплата отличная, форма, на всем готовом. Страховка. Хотя на фиг она сдалась, страховка — риску-то никакого. Эти мудаки не сопротивляются из принципа. Мол, свои на своих руку не поднимают… — Виталик снова рассмеялся. Смех у него был дробный, как деревянный град. — А какие они мне «свои»? Уж я бы вломил сукам за все-про-все… жаль, не всегда получается.

Колька вспомнил девочку на шоссе и сцепил руки покрепче. Пусть говорит, ничего… слова, они, как вода… стекут, забудутся. Сколько времени ты его не видел? Пятнадцать лет? Шестнадцать? Ну, вот и дальше так будет. Сейчас он тебе поможет и уйдет из твоей жизни еще настолько же, а то и вовсе навсегда. Зачем же тогда откручивать ему башку? — Ни к чему. Нехай себе землю топчет, сволочь хитрожопая… Колька перевел дыхание и тщательно улыбнулся.

— Неплохо устроился, это да.

— Вот и я говорю! — подхватил Виталик. — Может, еще стану я омоновским генералом, кто знает? Не там, так здесь. Рыба ищет, где глубже… Эх, Колян… давай, и ты сюда, а? Вдвоем мы таких бы дел наворочали… Вот вечерком сядем с бутылочкой, обмоем встречу, поговорим. У тебя, я вижу, со временем проблем нету. Да ты не смущайся — мало ли что с человеком случается! Ну, бомжуешь… ну и что? Сегодня бомж, а завтра — морж. Морж — это знаешь что? Морда жидовская…

Он снова зашелся своим дробным деревянным хохотком. «Так он меня за бомжа принял, — подумал Колька, глянув на свою запыленную, местами рваную одежду. — Немудрено, после такой-то прогулки…»

— А чего ж не посидеть, посидим… — сказал он вслух. — Вечерком-то отчего бы не посидеть… Только знаешь, Виталя, есть у меня кое-какое дельце. Там, за блокпостом, в Гуше. Поможешь? Мне бы туда только на полчасика заскочить и сразу обратно.

Виталик поднял на него округленные глаза.

— Ну ты даешь… — протянул он замирающим голосом. — А я уж было подумал… Тут рядом с «оранжевыми», Колян, бомжи тоже крутятся — побираются, да тырят, чего где попадется. Сволочь к сволочи тянется, так сказать. Бывает, запихнешь такого «оранжевого» клоуна в автобус, а вещички-то его где-нибудь на дороге остаются. Ну, санитары леса и набегают… да…

— Так поможешь?

Бывший волгоградский, а ныне гуш-катифский омоновец задумался.

— Я тебя не спрашиваю, зачем тебе туда, — сказал он наконец. — Все равно не расскажешь. А мне и неинтересно: надо, значит, надо. Ты и тогда, в Афгане, мало что рассказывал… Трудно в Гуш сейчас попасть, Колян, даже в форме. Меня, к примеру, тоже просто так не впустят. Трудно, но можно. Скоро туда бульдозеры повезут, дома ломать… В общем так: ты пока тут посиди, а я сбегаю, проверю кое-что. Лады?

— Я так и думала, что ты меня найдешь… — Геля улыбнулась и нежно провела кончиками пальцев по его щеке. Кольку всегда сводила с ума эта ласка, начинающаяся с водопада легких касаний на затылке, а потом ручьем сбегающая на висок, и по щеке — вниз, к губам, и, перевалив через обрыв скулы, — к шее. Даже сейчас, во сне, он почувствовал ее физически, на уровне счастья, вместе с острым, щемящим сознанием того, что это все-таки сон, а наяву такого не будет уже больше никогда, никогда. И это невозможное, одновременное сочетание счастья и отчаяния до боли скрутило ему душу в разные стороны, как выжимаемую тряпку в красных распаренных руках прачки. И он даже слегка застонал от этого… потому что ведь даже тряпка скрипит, когда ее выкрутить до грани разрыва.

— Не надо, милый, — сказала Геля. — Лучше посмотри, какое красивое сегодня море…

Колька посмотрел и увидел море, то самое, коварное людоедское море, которое чуть-чуть не сожрало его совсем недавно, и он хотел предупредить Гелю об опасности, о том, что ни в коем случае нельзя заходить в воду, а лучше даже не смотреть в ту сторону, потому что никогда не знаешь, какую штуку выкинет этот старый опытный убийца. Но слова отказывались выходить из открытого рта, непонятно почему — ведь язык шевелился и гортань напрягалась, но звука не было, не было, как в заглушенном телевизоре.