Через несколько часов стемнеет, они поднимутся, кряхтя и жалуясь на больную спину, и пойдут вперед, к заранее известному концу. Пойдут, страдая от одышки и с трудом передвигая отвыкшие от ходьбы ноги. Пойдут, не имея ни малейшего шанса против уверенной, регулярной, продуманной силы, против густого оцепления из патрульных джипов, мотоциклистов и вертолетов, вооруженные лишь гордостью и упрямством, неся свое поражение наперевес, как бедное старое копье, — против торжествующей вражеской победы, выезжающей им навстречу на стальных танковых гусеницах.
Зачем? Судя по разговорам, они и сами-то этого не знали. Каждый говорил о своем. Кто-то, начиная борьбу, всерьез верил в победу и теперь, когда всякая надежда на успех оказалась потеряна, просто продолжал движение по инерции, замкнувшись в угрюмом озлоблении. Другие искали виноватых, снова и снова анализируя проигранное сражение, вычисляя просчеты и просчитавшихся. Третьи надеялись на чудо, все это время, — и с самого начала, и даже теперь, вопреки очевидности. Четвертые уже давно смирились с поражением, но не хотели уходить, оставлять товарищей…
И все же существовала какая-то сила, объединяющая это разнокалиберное многоголосье мотивов в один слитный боевой кулак. Сила, которая привела их сюда — каждого поодиночке, согласно его собственной свободной воле, без повестки и мобилизации. Сила, которая поддерживала и вела их все это время, которая поднимет их и сейчас, с наступлением темноты, и снова поведет за собой — вперед, вперед, в безнадежном стремлении, выраженном случайным, бессмысленным словом: «Кисуфим». Поднимет и поведет несмотря ни на что. И перед огромной величиной этой нерассуждающей, победительной силы равно терялись их персональные малозначащие страхи, болячки, личные эгоистические расчеты, умные анализы и глупые суеверия. А взамен эта сила дарила им замечательное чувство приобщения к самой крайней, сияющей чистоте, какую можно сыскать только в таком бескорыстном, на грани бесцельного, служении.
Рощица оказалась частью офакимского парка; в ней была вода. Дождавшись сумерек, Колька наполнил опустевшую бутылку и сел ждать ухода «оранжевых». Он не хотел идти с ними вместе, справедливо полагая, что это может только помешать ему добраться до блокпоста. В восемь его соседи стали собираться, несогласованно и суматошно, каждый сам по себе. Процесс сборов занял не менее часа, и Колька уже начал терять терпение, когда они, наконец, тронулись в путь, светя фонариками и огоньками сигарет, поминутно останавливаясь для споров о направлении и время от времени возвращаясь бегом за забытыми вещами.
Он выждал еще с полчаса, прежде чем отправиться самому. Ночь почти не принесла прохлады; ветра не чувствовалось совсем, воздух жег легкие. Кольке казалось, что он движется по раскаленному противню гигантской печи. Он старался расходовать воду как можно экономнее, но тем не менее то и дело приходилось подносить к губам бутылку. Вокруг простирались поля, большей частью убранные, хотя иногда попадались и участки с поникшими, уставшими от зноя подсолнухами. Там работал ночной полив, но, судя по острому запаху канализации, для питья эта вода не годилась. Над головой висели крупные звезды. Колька шел, ориентируясь по ним и вычисляя расстояния по скорости собственного движения. Идти было нетрудно: плоская, как стол, местность изобиловала вспомогательными грунтовыми дорогами. Если бы не жара, то прогулку можно было бы даже назвать приятной.
Время от времени ему приходилось сходить с дороги, а то и менять маршрут, чтобы обойти очередную группу «оранжевых» или армейский патруль на джипах. «Оранжевые» передвигались пешком, небольшими, шумными, издали заметными группами. Шли, перекликаясь или громко увещевая друг друга на предмет необходимости соблюдения строжайшей тишины. Обнаружить этих горе-конспираторов не составляло никакого труда. Но их было много, а потому по всей равнине шла непрерывная игра в кошки-мышки. Кольку это все мало касалось. Пусть себе играют, если скучно. В конце концов, сам он не чувствовал себя ни кошкой, ни мышкой.
Около двух часов ночи у него кончилась вода, но страдать от жажды не пришлось: почти сразу же Кольке подвернулся явно обитаемый сарайчик, рядом с которым стояла питьевая бочка на колесах. Он наполнил бутылку, напился, а потом с наслаждением сунул голову под открытый кран. Из сарайчика высунулся на шум растрепанный рабочий-таиландец, посмотрел ошалело: кого это, мол, сюда могло занести? — да и убрался от греха подальше. Колька усмехнулся: для бедного нелегала любая мышка за кошку сойдет…
В район блокпоста «Кисуфим» он вышел, когда уже начинало светать. Дальше следовало ориентироваться по обстановке. Колька устроился в удобном овражке и принялся наблюдать. Все вокруг кишело людьми в зеленой и голубой форме. Гражданские, если и появлялись, то все больше под конвоем, в качестве нарушителей. Видимо, патрули сгоняли их сюда со всей округи. Здесь же «оранжевых» загружали в специальные автобусы, которые отъезжали по мере наполнения. В одном из автобусов уже сидели недавние Колькины соседи по офакимской роще.
Колька прикинул возможные варианты. По-всякому выходило, что прежде всего необходимо раздобыть форму. Погладить тут кого-нибудь по голове — сам отдаст… вон их тут сколько слоняется, дурачков. Он стал оглядываться в поисках подходящего «клиента».
— Эй!..
Это ему, что ли? Колька обернулся. Точно… К нему направлялись двое солдат в темно-зеленой форме с автоматами на изготовку. Он вздохнул, кляня себя за неосторожность. Более прятаться не имело смысла. Эх… ну зачем он полез сюда сразу? Ну что было не дождаться следующей ночи?.. Передневал бы где-нибудь, а потом… эх, все беды от торопливости. Он поднялся из своего овражка, демонстрируя пустые ладони и готовясь разыгрывать малахольного.
Военные остановились в двадцати метрах от него. Один из них нетерпеливо повел стволом автомата и что-то потребовал на иврите.
— Не понимаю… — развел руками Колька, гадая, поймут ли они его английский. — Инглиш. Или русский. Извините.
— Русский? — второй солдат, кряжистый малый средних лет с круглой славянской физиономией выступил вперед. — Можно и по-русски. Ты кто такой будешь, а? Откуда тут взялся, один и без конвоя? А ну, выходи по одному, руки за голову… вот так… а рюкзачок пока на месте оставь…
Колька, понурясь, сделал несколько шагов навстречу автоматчикам. О сопротивлении думать не приходилось.
— Погоди-погоди… — вдруг сказал кряжистый с интонацией крайнего изумления. — Это ж Коля Еремеев… ну чтоб мне провалиться! Истинный крест — Коля! Колян, мать твою…
Он закинул автомат за спину, по-медвежьи раскрыл объятия и, широко улыбаясь, пошел на недоумевающего Кольку.
— Не узнаешь? Эх ты, Колян… столько соли вместе съели…
— Виталик? — неуверенно предположил Колька, еще не веря своему везению.
— Ну! — восторженно завопил кряжистый, хлопая себя по ляжкам. — Наконец-то признал, мать твою перемать!
Через пять минут Колька уже сидел в кондиционированном вагончике, а его спаситель колдовал над газовым примусом, заваривая кофе и не переставая причитать по поводу неожиданной встречи. Они оба родились и выросли в Волгограде, но познакомились только в Афгане, где служили в одном взводе. Виталик был на год моложе, прибыл с пополнением, и на старшего опытного земляка смотрел снизу вверх, как и положено салаге. Год на той войне шел за десять, не считая того, что Колькин непререкаемый авторитет основывался далеко не на одном лишь стаже.
Впрочем, Виталик за славой никогда и не гнался. Он был из породы ладных, крепко сбитых, себе на уме мужичков, которых в народе именуют хитрожопыми. В компании их обычно недолюбливают, но терпят за неимением формального повода для недовольства. Они никогда не лезут поперек батьки в пекло, зато, как правило, постоянно толкутся где-нибудь поблизости от того батьки, оказывая вожаку мелкие, но частые услуги, приучая его к своей незаменимости и зарабатывая таким образом достаточно высокий статус, а зачастую и возможность решающего влияния. Но влияние само по себе им тоже ни к чему, просто возле вожака всегда сытнее, легче, безопаснее, «лучше», а следовательно, туда и нужно стремиться, в полном соответствии с монументальным жизненным кредо хитрожопых: «рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше.»
