— А тогда… тогда, когда я родила в аушвицком больничном бараке, и ребенка тут же утопили в бочке, так что он даже пискнуть не успел… тогда все еще было иначе, молодые люди… — Сара задумчиво покачала головой. Глаза ее были сухи, как стоявший вокруг жаркий августовский день. — Но уже тогда я хотела жить. Нигде так не понятна необыкновенная ценность жизни, как там, где она стоит меньше одной-единственной пули…

— У Гили был «синдром Бога», осложненный психозом собственной вины. Она непременно хотела быть наказанной, во что бы то ни стало. Согласитесь, что история моего выживания в Аушвице замечательно подходила для опровержения ее извращенной «божественной» логики…

— Я говорила ей: «Девочка! Тебе выпало такое огромное счастье: у тебя будет ребенок! Ты родишь его не в тифозном бараке, как я, а в белой стерильной палате; ты услышишь его первый крик, его приложат к твоей груди, а не сунут в бочку с мертвой водой, чтобы бросить потом под нары на съедение крысам. Но все это еще не значит ровным счетом ничего. С тобой и с ним в любой момент может произойти самое страшное — и ты имела возможность убедиться в этом на примере своей сестры. И поэтому ты должна охранять его пуще глаза. Его и себя, потому что ты — это еще и твои будущие дети.»

— Я говорила ей: «Ты не виновата ни в чем, так что прекрати думать о наказании и об ответственности. Посмотри — даже Бог не винит себя ни в чем, а уж после Аушвица у Него могли бы быть для этого определенные причины. Но в том-то и дело, что Он не виноват. Жизнь — слишком сложная машина; в ней вечно что-то идет наперекосяк. Смотри на это именно так: твой пьяный и серый город был перекосом, и Синев с профессором Бруком — тоже, и мой Аушвиц. От перекосов надо беречься, это верно; их не было бы, если бы машина была попроще — это тоже верно… но была бы она такой прекрасной, если бы стала попроще?»

Сара замолчала, но ее губы продолжали беззвучно шевелиться, приводя все новые и новые аргументы в пользу этой ужасной и ослепительной жизни. Берл осторожно перевел дух. Колька тоже молчал, потупясь и свесив руки между колен. В кроне дерева над ними заговорили птицы; мимо проехал инвалид на коляске с моторчиком.

— Трудно было оспаривать такие сильные аргументы, не правда ли, молодые люди? — воскликнула наконец Сара, сияя бодрой улыбкой. — Конечно! Особенно, если повторять их по нескольку раз в неделю. Кроме того, не забывайте, что у меня был сильный союзник, который стучал в ее живот изнутри. Вернее, союзница. Маленькая Вики. Она-то и решила исход дела. После родов Гили начала говорить и говорила уже без остановки. Мне оставалось только слушать и кивать.

— Это было частью лечения. Видите ли, молодые люди, слова подменяют реальность — ведь, как бы точно вы ни описали события, все равно всегда получается иначе, не так, как происходило на самом деле. За нас говорит наш механизм самосохранения. Мы всегда непроизвольно излагаем более выгодную с нашей точки зрения версию, и это абсолютно естественно. Произнесенные вслух слова сами становятся событием… а если вас при этом еще и слушают, то эффект имеет удесятеренную силу. Слушатель как бы становится вашим свидетелем: вы смотрите на него и видите в нем живое, реальное подтверждение вашей словесной версии. Поэтому, если с вами произошло что-то неприятное, то полезно рассказывать об этом как можно чаще, как можно подробнее и возможно большему числу людей. Таким образом вы получаете замечательный шанс изменить историю задним числом.

— То же самое происходило и с Гили. Она обвиняла себя по трем пунктам: в том, что бросила вас, Коля, в том, что, согласившись на эту поездку, невольно способствовала гибели сестры и в убийстве. Об этом она и рассказывала, вспоминая все новые и новые детали, добавляя всевозможные оттенки, изобретая все более изощренные комментарии. Сначала она не могла говорить без рыданий, затем мы перешли в стадию тихих, хотя и обильных, слез… которые, впрочем, неуклонно уменьшались в количестве, пока не прекратились совсем. Таким образом мы почти победили прошлое.

— Почти? — переспросил Берл. — Почему «почти»?

— Потому что слова все-таки остаются словами, — улыбнулась Сара. — Бумагой, в которую вы оборачиваете свое несчастье, чтобы оно не так жгло и кололо. Много слов — много бумаги. Но сколько бы слоев вы ни накрутили поверх, внутри этой бумажной куклы живет все та же реальная, живая боль. От нее можно только сбежать. Выстроить себе новую жизнь и сбежать туда, оставив в старой жизни свою старую боль. Так сделала я в свое время, приехав сюда после Катастрофы. Так сделала и Гили… просто родилась заново.

— Секрет в том, что нужно выбрасывать все: привычки, друзей, язык, воспоминания… все! Можешь сменить кожу — меняй и ее! — Сара рассмеялась. — Но до этого, слава Богу, не дошло. После суда я забрала Гили к себе. Я сказала, что она родилась заново, но кем при этом была я? Акушеркой? Матерью? И той, и другой? Конечно, в определенном смысле она стала моей дочерью. Моим вторым ребенком. Видите ли, после Аушвица я уже не могла иметь детей. Моей сестре повезло больше. Но и я не жалуюсь. Гили подарила мне четыре замечательных года.

— Почему только четыре?

— Потому что в конце концов она вышла замуж… Ничего не поделаешь — дети всегда покидают родительский дом. Конечно, мы продолжали видеться и потом, но уже не так часто. А теперь, с моими болячками, это и вовсе трудно. Без постоянного врачебного ухода я не протяну и месяца. Они навещают меня здесь — она, Томер и дети. У нее уже четверо, представляете? И все — девочки…

В конце аллеи показалась девушка-филиппинка.

— Извините, Сара, — торопливо сказал Берл. — Если нам все-таки придет в голову навестить ее, то как это можно сделать?

— Что значит «как»? — удивилась старушка. — Просто поезжайте к ним и все тут. Семья Екутиэль. Номер телефона есть в справочнике. Они живут в поселении Ганей Ям, в Гуш Катифе.

Берл выжал газ, обошел грузовик и вернулся в правый ряд. Они неслись по береговому шоссе на юг, в сторону Газы. В Гуш Катиф. Колька, как обычно, молчал рядом. Весь вчерашний день и половина этого ушли на получение разрешения. Пришлось снова обращаться за помощью к Мудрецу. «Просто поезжайте и все тут,» — сказала Сара. Ну да, как же… Берл покрутил головой, вспомнив телевизор с выключенным звуком в столовой дома престарелых. Похоже, что тамошние обитатели и слыхом не слыхивали о депортации. Что, в общем, понятно. Жить в прошлом всегда безопаснее, особенно если выбирать из этого прошлого только правильные куски.

Просто поезжайте и все тут… Ха! Вот уже несколько недель в Гуш Катиф можно было попасть только по специальным пропускам. Депортаторы опасались наплыва демонстрантов, боялись того, что тысячи людей лягут под колеса грузовиков, под гусеницы бульдозеров. Лягут и заблокируют выселение семей, ломку домов, разрушение теплиц, школ, детских садов… всего налаженного и живого бытия. Чтобы этого не произошло, Газу отрезали от остальной Страны несколькими линиями оцепления, отгородили полицейскими кордонами и закрытыми военными зонами. Несмотря на это, «оранжевые» всеми правдами и неправдами продолжали просачиваться в Гуш, подделывая пропуска, полями обходя заслоны, прячась в дренажных канавах от патрульных джипов и вертолетов. Большую часть из них отлавливали, возвращали за пределы внешнего кольца оцепления; «рецидивистов» отправляли прямиком в близлежащие тюрьмы. Но были и такие, у которых получалось. Проникнув в Гуш Катиф, они собирались в группы, организовывались, баррикадировали общественные здания в ожидании последнего решающего штурма депортаторов.

Берл покосился на Кольку. Тот, ясное дело, не имел обо всем этом ни малейшего представления. Ну и хорошо — так даже лучше. Не надо тратить времени на объяснения. Да и зачем? По сути дела, они находились на финишной прямой. Геля найдена, цепь событий восстановлена, подонки наказаны. Все! Следствие закончено, забудьте. Да и ему, Берлу, давно уже пора возвращаться к собственным делам. Сегодня надо бы по возвращении отметить успешное окончание кампании… где бы посидеть?.. есть один славный рыбный ресторанчик в Яффо… да… а завтра — в аэропорт. Максимум — послезавтра. Кольку — на самолет, самому — в лямку. Пора, мой друг, пора: работы сердце просит. Спасибо Мудрецу — отнесся с пониманием, но всему, как говорится, есть предел.