Но процесс шёл. Невзирая на экономическое неравенство. Несмотря на межнациональные распри, расовые, религиозные и другие противоречия. Вопреки повелениям правителей-самодуров, устанавливавших не самые лучшие отношения внутри страны и с другими странами. Он коверкался с пессимизмом и отчаянием задыхавшегося от несвободы умницы Чаадаева, написавшего: "Одинокие в мире, мы ничего не дали миру…" Однако правился воодушевлением и оптимизмом гения, ответившего: "Ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков…" Да, это он, это Пушкин, который наше всё, наше всегда, наше везде, провидчески защищал и самоотверженно очищал великий процесс. Тот не прекращался даже тогда, когда горизонт темнел от надвигавшейся беды — полчищ очередного захватчика. На поле нашей брани звенящие мечи высекали не искры, но истины, которые намертво входили в душу народную, как сталь входит в сникшую плоть. Если плоть умерщвлялась, то душа окрылялась. Как же было не окрыляться истинами, которыми были помечены быт и нравы славянских и кавказских общин, удалого казачества, обитателей оазисов в пустынях, горцев Карпат, Памира, Тянь-Шаня, кочевников тайги и тундры, степняков?! Добровольно или насильно, но они вошли в российско-имперское поле притяжения, расширяя пространство и ускоряя время, взаимообогащаясь — не деньгами, а знаниями, культурами. Вливанием свежей крови. Врастанием в древнюю почву. Не сорняками, как сейчас, а новым, зеленеющим лесным подростом подстать крепкой русской дубраве. Сословно-эксплуататорское, это поле притяжения, однако, неизъяснимым образом объединяло и укрепляло ту самую нашу единосущную самобытность. Благодаря передовым порывам и вопреки косным желаниям оно развивало коллективизм, чувство принадлежности к некоей общей сверхцивилизации. Тоска души в разлуке с божеством, одиночество в земной толпе — последний удел кичливых обитателей края заходящего солнца. А тут, где солнце восходило, божество запросто ступало босиком по росе, и дети, радостно смеясь, бегали вокруг, и взрослые степенно кланялись и приглашали в гости. И божество преломляло с ними хлебы добронравия и пило вино добровеселия, и обсуждало виды на урожай, а потом уходило дальше, оставляя на росистой траве алмазные следы, которые связывали разноязыких и разновеликих в многотысячевёрстное, единодушевное целое. Тут развивалось СЕРДЦЕ. Тут идеальное ставилось выше материального, справедливость — выше закона, а своя рубаха, если и была ближе к телу, то всё же дальше, чем нательный крест. Все остальные империи и государства при разнообразных числителях имели общий знаменатель: они не объединяли, а, утробно икая, поглощали и переваривали, не сплачивали, а всеми силами изолировали и разъединяли. Они лелеяли, индивидуализировали, культивировали ограниченный микромир, развивали ЖЕЛУДОК. Но процесс, повторяем, шёл, ускорение нарастало. Слова правды и дела истины неторопливо, но уверенно омывали берега Волги, стекали в воды Амударьи и стремглав неслись по перекатам Терека. Их сияние виднелось над отрядами бунтарей Стеньки Разина и Салавата Юлаева, над спаянной дружиной князя Олега и кавказскими абреками-одиночками. Они шумели в верхушках сибирских лиственниц и отдавались в грохоте уральских кузнечных прессов. Они угадывались в заунывной песне акына, в озорстве русских частушек и в ржании лошадей Пржевальского. Они витали над шлемами, треуголками, фуражками Александра Невского, Суворова, Кутузова, Багратиона, Нахимова... Они дули в паруса Дежнёва, Лазарева, Невельского, Крузенштерна, Седова, братьев Лаптевых, Беринга… Они добрались даже до новогвинейских джунглей, где среди аборигенов и сегодня ходит молва о "каарам тамо" или "тамо рус" — человеке с луны или русском человеке: учёном и путешественнике Миклухо-Маклае. Он безоружным пришёл туда и долго жил там, где европейцы появлялись лишь под прикрытием корабельных пушек да обвешанные мушкетами с головы до ног, где сами туземцы не рисковали углубляться в заросли, не взяв наизготовку бамбуковые копья и каменные топоры. А ещё эти слова и дела звенели кандалами на Владимирском тракте и скрипели в аудиториях перьями гимназистов и студентов. Но громче всего они звучали, нагляднее всего выглядели у работящего мужика-молчуна, чьи плечи были шире его роста, а мозоли твёрже лемеха его плуга. Рубаха простого и честного люда необратимо меняла цвет, краснея от кровавого пота и кровавых слёз, пропитываясь кровью, проливаемой народом не бесследно. Драное красное рубище привязали к импровизированному древку, и первый самодельный, неказистый флаг взвивается над пока ещё бесформенной, волнующейся толпой. Скоро, очень скоро это будет не толпа, а ровные, повзрослевшие, поумневшие, сплочённые ряды под полотнищем алого бархата, с золотыми кистями, с золотом вышитыми серпом и молотом. От полного непонимания причин расстрела и повешения 1825 года, через отрезвление от расстрелов и повешений 1905 года к осознанному желанию отдать свою жизнь за революцию 1917 года, отменявшую все расстрелы и повешения — никто на Земле не сумел пройти подобный путь и ПОБЕДИТЬ. То были особые вехи русской истории, когда верность и предательство, уверенность и смятение, наивность и циничность, таинство собрания и таинство причащения втекали в тело и вытекали в дело. А тело и дело порой имели одни и те же руки. Где ещё могли ангел вознёсшийся и ангел падший шествовать бок о бок? И подняли мятеж против самодержавия, и вывели полки на Сенатскую площадь офицеры, прозванные позже декабристами. Откуда им было знать, что стрелки заведённых, но отставших часов не переводят келейно — угольником да циркулем, надев чистенький фартук каменщика, даром что вольного? Их переводят, поплевав на руки, булыжником пролетариата — под ор, громыхнувший из груди молчуна как все пушки мира разом. Как бы то ни было, произошла первая попытка изменить заведённый порядок вещей, чтобы дать ход порядку с непривычным, чудным названием "конституция". Её подавили картечью и виселицами, но ещё одно семя легло в пока дремлющую почву. Планета неслась Млечным Путём навстречу неизвестным космоглубинам, верблюды вышагивали караванной тропой навстречу миражу, сани мчались по бездорожью навстречу северному сиянию. Многотысячная манифестация рабочих Петербурга с семьями шла на встречу к царю. Безоружные люди шли с иконами, хоругвями и портретами самодержца. Шли просить облегчить им бремя существования. Их существование было не облегчено, а прекращено беглым огнём войск. И убивали на улице мужчин, женщин, стариков и детей, и раненых добивали штыками, и белёсое солнце застыло в морозном январском ужасе. После дня, названного "кровавым воскресеньем", рукава засучили не только профессиональные революционеры, но и прозревшие народные массы. Грянула первая русская революция, которую опять-таки подавили расстрелами и виселицами. До начала великого и победного отмщения оставалось двенадцать лет… И было хмурое осеннее утро, и было зябко, и был день первый новой жизни. И было хорошо. Жизнь — это борьба, борьба — это человек, человек — это власть, власть — это жизнь. Новая власть, только возникнув, отменила смертную казнь, пыталась отменить и тюремное наказание. А по ней стеганули, как плетью по лицу, интервенцией, хрястнули, как обухом по хребту, гражданской войной. Сочится кровью исстрадавшаяся память. И ещё, и ещё, и ещё раз силилась власть отменить смертоубийство, ибо ради этого она замышлялась, к этому взывала. Однако недобитки снова поднимали голову, используя нашу доброту для большего, чем прежде, пролития народной крови. И приходилось отвечать им и устало досылать патрон в патронник. К лязгу передёрнутого затвора вдруг примешались монотонный стук телеграфных аппаратов, писк радиоэфира, шуршание газетных страниц. Люди с надеждой вслушивались и вчитывались в то, что изошло из очага земной справедливости, где всегда желали миру мира, детям детства, мужчинам мужественности, женщинам женственности, а всем — счастья. В 1949 году наша страна внесла предложение о всемирном запрете смертной казни. Капиталовладельцы и капиталопоклонники провалили предложение. Причина: закон помешал бы им казнить посягающих на алчность их тучнеющего тела, на позывы их катастрофически худеющей души — на его пресвиноподобие Капитал (Они продолжают казнить доныне, прикрывшись архидьявольскими по фарисейству и подлости установлениями)... О чём думается, когда читаешь или слышишь "Советский Союз"? О земной чести? О неземной будущности? О беспримерности народного подвига? Да, конечно, и об этом тоже. А прежде того думается о языке. В великой стране необязательно живут люди-великаны, но в ней обязательно живёт великан-язык. Он не лучше и не хуже, не богаче и не беднее многих других в мире. Он не самый малый и не самый большой. Он просто ВЕЛИК — не только обилием изустного и написанного богатства, но колдовским бисером графики и мелодийными чарами фонетики. Для его изучения потребно не языкознание, а языкомудрость, потому что познаётся он не столько чтением-письмом, думанием-говорением, сколько слиянием с плотью, духом и временем фантастического пространства, на котором он живёт. В качестве родного или неродного, насущного или необязательного, любимого или обыкновенного — живёт. В качестве среды обитания и объёма притяжения, сферы обогащения и фронта противостояния — живёт. В качестве прекраснодушия проз и поэзий, экономразумности деловых общений и язвотелесности жаргонов — живёт. Опознавательных знаков "свой-чужой" много, но язык — главный из них. Его можно плохо знать или не знать вовсе, мало ли, что могло помешать выучить его, однако не может быть другом человека русского враг языка русского. Да и к любому другому народу и языку приложимо это правило, не имеющее исключений. В матрице Земли, которая сохранится в космосе даже после того, как планета обратится в прах, а сама матрица будет запущена в жизнь в других мирах, есть впечатанное навечно. Оно впервые было выведено кириллицей: четыре русские буквы — одним выдохом — СССР. Раскладываемые на игральных картах исторического и географического бытия неведомой ни для одного шулера и пугающей всех шулеров масти, они входили в состав кратких слов "Русь" и "Россия". А также — в состав многословного и многосложного понятия "Союз Советских Социалистических Республик", эту планету на планете, окутанную неразгаданными исходами и приходами, запрятанную в колоссальный хрустальный шар временных чудес и пространственной магии. Шар небывалого числа загадок и небывалой же прозрачности своей. Межтриокеанская страна, вобравшая в себя все частные истории наших народов, с 1917 года вращала штурвал корабля всеобщей истории человечества. Солнечный ветер свистел в его такелаже, и он разрезал вражьи волны, держа курс на созвездия безгрешного счастья. Не стало кормчего, заполоскали паруса, перепутались снасти, волны захлестнули палубу, за тучами скрылись созвездия, рассорились путники, появилась течь… И прибавятся другие беды, и грядут новые испытания. Но однажды пробьют склянки. Грузно осевший в воду страданий, повреждённый рифами горя, окружённый сыто-ненасытными акулами СИСТЕМЫ , корабль всеобщей истории, качаясь и рыская, медленно придёт в движение, которое некогда задала ему наша необыкновенная, чудная родина. Развернётся в направлении, которое она указала ему. Потому что все искали ту дорогу, где она победила, и даже не раз выходили на неё, но никто не сумел так осилить путь, протянувшийся с конца ледяной эры до начала эры компьютерной. Никто не сумел так впечатать его в матрицу вселенской эстафеты жизни. Никто не сумел так точно определить координаты спасения, воскрешения, бессмертия. Никто не сумел так восторгать и позвать за собой. Подобное не забудется, пример не потеряется. Если не удастся быстро восстановить такелаж храброго безумства и поднять паруса исторического преемства — мы ударим вёслами упорства. Ведь у нас есть имена-маяки и компас-учение, каких нет ни у кого. Смотритель главного маяка давно раскурил свою трубку и, накинув на плечи шинель генералиссимуса, ожидающе вглядывается в бушующий мрак, рассекаемый призывным лучом его света. К светоносному источнику зрячие устремляются сами, незрячих выводит к нему здравый смысл, а тех и других — дружные взмахи вёсел.