Знал я Степана Григорьевича Писахова и до этого, хотя и не близко: очень уж велика была разница в годах - когда я был ещё мальчишкой, Писахов был уже известным художником. В Архангельске дядю Стёпу знали решительно все. Коротенькая подвижная фигура его с большой головой, рыжей шевелюрой, рыжей бородкой, в надвинутой на уши старенькой шляпёнке с опущенными вниз полями знакома была всякому архангелогородцу. Он был живой исторической достопримечательностью Архангельска. Недаром же и сам он говаривал с гордостью, хотя и облечённой в шутейную форму: «Приезжие в Архангельск осматривают сперва город, потом меня».

Но надо сказать, что хотя все в городе знали Степана Григорьевича, однако далеко не все любили его. Он никогда не был гладеньким и обтекаемым. Его острое словцо, его пронзительные глазки и усмешливая улыбка могли и отпугнуть человека, особенно если этот человек был, что называется, «солидный». Впрочем, истины ради, следует отметить, что с начальством всех времён и всех рангов хитроумный остряк умел ладить.

Кстати, несколько слов об архангельском начальстве дореволюционных лет. Архангельск был городом особым, в котором и начальство случалось какое-то особое. Некоторые архангельские губернаторы увлекались краеведением, интересовались природой Севера, его этнографическими особенностями, промыслами, ремёслами, характерными для края, путешествовали по губернии. Губернатор Сосновский в 1909 году отправил Русанова на Новую Землю с экспедицией. Энгельгардт после поездки по Северу написал книгу «Северный край».

Один из губернаторов Архангельска середины девятнадцатого века, приходившийся дедом Льву Толстому, уйдя после губернаторства в отставку, дал даже одной из своих деревень название - Грумант. Так в те времена звали архипелаг Шпицберген, часть которого подлежала попечению архангельского губернатора, поскольку там жили русские колонисты и промышленники.

Степан Григорьевич Писахов всегда с неослабевающим интересом относился к изучению северных земель и морей. Он пользовался всяким удобным случаем, чтобы попасть на Крайний Север. В 1907 и 1909 годах он побывал на Новой Земле с экспедициями Русанова, в 1914 году выходил с экспедицией на поиски Седова, Брусилова и Русанова.

В 1924 году сестра моя Серафимиа побывала на Новой Земле с экспедицией на парусно-моторном судне «Сосновец», которое вёл прославленный впоследствии капитан Владимир Воронин. Позже сестра писала мне: «С нами был и художник Писахов».

Из своих многочисленных поездок по Северу Степан Григорьевич вывез массу этюдов и картин, а также незабываемо яркие впечатления.

Писахов стал писателем позже, чем живописцем, и с его картинами я познакомился еще в девятьсот десятых годах. Полотна, которые висели по стенам комнаты, в которой мы сидели со Степаном Григорьевичем в тридцать шестом году, я видел лет двадцать до того на его выставке в Архангельске. И сейчас и тогда мне больше всего нравились две картины. Одна из них называлась «Цветы на Новой Земле».

Новоземельские пейзажи Степана Писахова отличались суровой сдержанностью колорита. Ничего броского, ничего эффектно яркого. Да и что яркое может отыскаться в этом краю материкового льда полукилометровой толщины, в этой арктической пустыне? Только в короткое - меньше двух месяцев - и холодное - до двух градусов тепла - лето кое-где пробивалась чахлая травка да лишайники. И это почти всё, что красило здесь землю.

И вдруг - ярко-красная кучка нежных милых цветов в этой суровой ледяной пустыне. Откуда она? Как сюда попала? Да я попала ли? Не плод ли это фантазии художника, склонного к фантастической придумке? Я спросил об этом Степана Григорьевича, и он ответил, что такие цветы действительно растут на Новой Земле.

Да, тут придумки не было. Насколько безудержно придумчив и фантастичен был Писахов в своих сказках, в своём писательстве, настолько же сдержан и реалистичен он был в своей живописи. Странно? Вероятно. Но подобного рода странности в людях искусства, полных противоречий и свободы воображения, давно уже перестали удивлять меня.

Помнится мне и другая картина Писахова, поразившая меня. На ней изображено было низменное прибрежье. И тут же - аэроплан с кабиной, окрашенной в ярко-красный цвет.

Аэроплан в пейзаже, особенно северном, был явлением чрезвычайным и невиданным. Технику в те годы живописцы не писали. Она была антиживописна, антиприродна и ни в какие художнические, а тем более пейзажные ворота не лезла.

Вообще она была неосвоенной диковинкой и художнически ещё никак не осмысливалась. Архангельск впервые увидел аэроплан в 1912 году, когда к нам для демонстрации полётов приехал один из первых русских авиаторов Александр Васильев, за год до этого победивший всех других авиаторов в казавшемся тогда гигантском перелёте Петербург - Москва.

Для маленького провинциального Архангельска тот летний полдень, когда на плацу перед казармами Запасного архангелогородского батальона крошечный самолётик, разбежавшись по полю, вдруг взмыл в воздух, был часом великого торжества и решительного, дерзкого, невиданного движения вперёд.

Помню, с каким волнением я, четырнадцатилетний мальчонка, разинув рот, неотрывно смотрел на летящую прямо над моей головой страшную, грохочущую и в то же время игрушечно-хрупкую стрекозу, внутрь которой как-то хитро и неудобно был вдвинут крохотный и безумно смелый человечек в кожаной куртке, кожаных крагах и кожаной кепке. Это было фантастично, как фантастичен был… писаховский Сеня Малина.

Признаться, я никогда не был в полной мере уверен, что Сеня Малина в самом деле существует и что живёт он, как говорил мне и как позже писал Степан Григорьевич, в деревне Уйма под Архангельском. Я бывал в Уйме, но не встречал Сени Малины и ни слова ни от кого в деревне о нём не слыхал.

Я хотел было выложить Писахову свои сомнения на этот счёт при встрече, да неловко как-то стало сделать это. Стеснительно было в присутствии Степана Григорьевича усомниться в существовании Сени Малины, и я умолчал о своих сомнениях, оставив их при себе.

Спустя два года после моего разговора с Писаховым у него дома, Степан Григорьевич прислал мне в Ленинград первую книжку своих сказок, выпущенную Архангельским областным издательством. В ней, как бы продолжая наш разговор. Степан Григорьевич писал в конце авторского предисловия: «Несколько слов о Малине. В деревне Уйма, в восемнадцати километрах от Архангельска жил Сеня Малина. В 1928 году я был у Сени Малины. Это была наша единственная встреча».

Ага, значит, Сеня Малина был, существовал. С этой уверенностью я жил еще тридцать лет. А в 1968 году в только что вышедшем пятом томе «Краткой литературной энциклопедии», в статье «Писахов», я прочел: «Сказки Писахова, объединенные в цикл «Северный Мюнхаузен», ведутся от лица крестьянина-помора Малины, прототипом которого послужил житель деревни Уйма С.М. Кривоногов».

Вот оно как. Выходит, что Сени Малины все-таки не было. Был Семён Кривоногов, черты которого отлил Писахов в выдуманном им Сене Малине.

Ну, что ж. Можно и так. В конце цитированного мной предисловия к первой книге своих сказок Писахов фактически сам объяснил это: «Чтя память безвестных северных сказителей-фантастов - моих земляков, я свои сказки говорю от имени Малины».