Пристав к берегу, мы несём через весь город охапки цветов. Улицы сонны и пустынны. Мы приходим в дом и сваливаем цветы ворохами на столы, на плиту.

Разбуженная шумом мать поднимается с постели и всплёскивает руками:

- Боже, сколько цветов!

Пять часов утра. Мы идём спать. Мать остается одна. Она уже не ложится больше. Она садится и начинает разбирать цветы. Моя старая кровать, сколоченная из простых еловых досок, стоит в кухне, и, укладываясь на неё, я слежу за матерью. Она напевает, перебирая тонкие цветочные стебли. Голос у нее слабый и дрожащий. Он мне бесконечно приятен. Это голос моего детства. Этим голосом спеты все мои колыбельные.

Мать сидит среди цветов, и это доставляет мне наслаждение. Среди них она совсем иная, чем тогда, когда сидит за работой. Целые дни она сидит за работой. Она модистка. Она шьёт дамские шляпки. Хозяйка магазина, на которую она работает, придирчива, груба, скупа. Часто она доводит мать до слёз. Я ненавижу эту толстую крикливую хозяйку. Для меня она воплощение непонятных мне злых сил, имеющих над матерью и надо мной какую-то давящую власть. Часто за работой, украшая шляпки, мать держит в руках маленькие пучочки цветов. Мода требовала именно цветов на шляпках. Но те цветы из шелка были совсем другими цветами. Они не такие, какие мать держит в руках сейчас. Держа в руке те, другие, цветы, она никогда так не улыбалась, как улыбается сейчас.

Наша кухня, пахнет землёй, солнцем, заречными лугами. Мать не может ехать с нами в эти луга. И вот луга пришли к ней. Она среди лугов. Она забыла о доме, о хозяйстве, о работе, о постоянных своих заботах. Лицо её озарено радостью. Это радость цветов. Так я называю это сейчас. Такой я запомнил мать на всю жизнь. Она бывала и иной - озабоченной, плачущей, работающей, спешащей, иногда ворчащей и бранящейся. Но запомнил я её вот такой - окруженной душистыми ворохами цветов.

Она прожила тяжёлую, трудную жизнь. У неё было тринадцать детей. Отец умер рано от чахотки. Очень ей было трудно, иногда непереносимо трудно. Она приходила в отчаяние. Она выплакала глаза, пока подняла на ноги детей. И ей было не до цветов. Теперь, когда ушли в жизнь, разбрелись по свету дети, когда при ней только трое самых младших, жизнь уже не кажется прожитой так тяжело.

Полевые цветы милее садовых. Огромные шапки прекрасных георгинов трогают меня меньше, чем непритязательная головка ромашки с маленьким солнышком посередине. Глядя на неё, я вижу Прекрасное. Видеть в очень простом Прекрасное - этому я научился у матери. Этим я обязан ей, этим и всем другим, что есть во мне хорошего и доброго.

Многим я обязан и тем цветам. Они были первыми моими воспитателями и первыми учителями Прекрасного.

Это было в дни моего детства в Архангельске, в 1908 году.

Старший брат целыми днями сидел за верстаком. При работе у золотых дел мастера всегда случались мелкие подсобные работы, для которых нужен второй человек. Я часто бывал этим вторым и становился подручным брата.

Я бегал в аптеку за шейлаком, за морской пенкой, за бурой, я бегал на кухню за спичками, за лучинками, за угольками, я подавал инструменты или крутил ручку вальца, когда надо было раскатать золотой или серебряный слиток. Я делал всё, что нужно, с охотой и выполнял любые поручения.

Мне нравилась атмосфера мастерской и её весёлый рабочий ритм. Впрочем, весёлость и оживлённость были следствием не только самой работы, но и лёгкого, весёлого нрава брата.

Перед пасхой и рождеством заказов случалось так много, что рабочего дня недоставало и приходилось прихватывать часть ночи, а то и всю ночь.

В этих ночных работах принимал участие и я. Дом спал, а мы работали. Брат сидел за верстаком. Над коленями его прикреплён был к верстаку кожаный фартук. В него сыпались золотые и серебряные опилки, какие бывают при обработке новых вещей и при починке старых. Сбоку верстака висели на гвоздике фитильные нити, натёртые красным мастикообразным камнем-крокусом. Об эти нити начищали до блеска кольца, броши и другие вещи, сдававшиеся заказчику. Против брата, на верстаке, стояла плотно закрытая пробкой шарообразная колба, величиной с маленький арбуз. В неё была налита какая-то зелёная жидкость, так что свет стоявшей на верстаке лампы смягчался зелёной средой колбы и не слепил мастера. На верстаке, на подоконнике, на табуретке, на станине вальца, на прилавке лежали вперемешку свёрла и дрели, пилы и напильники всех видов и профилей: плоские, треугольные, полукруглые, большие рашпили и крохотные надфиля. Вперемешку с ними поблёскивали металлом лобзики, кусачки, плоскогубцы, круглогубцы, штихеля, клещи, отвёртки и щипчики всех размеров и видов, тиски и медные трубки для дутья, называемые фефками.

Все эти инструменты были раскиданы в том беспорядке, в котором мастер легко разбирается и который всякому постороннему кажется непролазным хаосом.

Я отлично знал назначение каждого инструмента и умел при случае управляться с любым.

Нынче я загодя притащил брату два плотных звонких куска древесного угля, комок глины, приготовил две фефки и наполнил бензинку до пробки. Предстояла плавка золота. К нам поступил срочный заказ, и работать придётся всю ночь. Нужно сделать дюжину золотых пружинок для зубных протезов. Работа сложная и кропотливая.

Итак, нам предстоит плавка. Брат, не торопясь, делает нужные приготовления. Он берёт кусок древесного угля, ножом вырезает в нём ямку и обмазывает дно и стенки глиной. Обработанный таким образом уголёк превращается в крохотульный мартен. Только в нём будет плавиться не сталь, а золото.

В угольную ямку складываются приготовленные для переплавки обломки колец, брошей, серёг. Сложив кучку лома и примешав к ней немного буры, брат накрывает всё это другим куском угля. В средней части верхнего куска он делает полулунную прорезь, через которую будут при плавке вдуваться огонь и воздух.

Свой угольный мартен брат берёт в левую руку, а правой придвигает к себе продолговатою длинноносую бензинку, ловко чиркает спичкой и зажигает нитяной фитиль. Над бензинкой встает синевато-оранжевое пламя.

Но от этого высокого спокойного пламени толку мало. Оно, так сказать, недостаточно горячее. Оно не может дать той температуры, которая нужна для плавки золота. Для того, чтобы пламя накаляло и плавило, его нужно направлять, вдувать в него воздух.

Брат берёт в руки медную, полукругло изогнутую на конце фефку, направляет суживающийся её конец на основание огненного столба, стоящего над бензинкой, другой конец берёт в рот и начинает дуть. Рыжий столб пламени сразу переламывается и из вертикального становится горизонтальным.

Брат дует, направляя струёй воздуха пламя в полулунную прорезь под верхним углём. Белое и теперь уже горячее пламя прорывается к кучке золотого лома, начинает нагревать её, накалять и плавить. Но плавится золото, увы, не так-то быстро, а нужную для плавки температуру - почти 1100 градусов - создать бензинкой и фефкой не так просто.

Брат дует и дует в свою фефку, всё время покачивая левой рукой уголёк с золотом, и конца этому нет. Жилы на шее брата напрягаются, как туго натянутые верёвки, лицо багровеет, на лбу выступает пот. Он устал и трудно дышит, но надо ещё дуть и дуть, очень долго дуть. При этом дуть надо со сноровкой, так, чтобы струя воздуха, вырывающаяся из фефки, была ровна, непрерывна, в меру сильна и точно направлена.