Закадычный мой друг Санька Шандырев вырос, как и я, в Архангельске, у полноводной, могучей Северной Двины. Архангельские мальчишки, проводившие всё лето на реке, одержимы были обширными планами по части завоевания господства над извечной стихией воды. Планы эти не были закостенелыми. Они постоянно менялись, так как росли вместе с теми, кто был ими одержим.

Первые мечты рождались в тёплой золотистой водице между берегом и стоявшими вдоль него плотами. Здесь, в затоне, на мели купалась мелюзга, ещё не умевшая плавать. Вожделенной мечтой каждого из этих водяных несмышлёнышей было оказаться однажды по ту сторону плотов, на открытой воде, где простор, глубина, чернота и быстрина. Броситься в эту темную глубь и плавать в ней - значило стать мужчиной.

Эта первая мечта сбывалась обычно годам к восьми-девяти, и её сменяла более высокая мечта о полной свободе действий на воде. Свобода эта заключалась в том, чтобы плавать в любую погоду и при любых обстоятельствах - в осенний холод, в сильный прилив, против волны и ветра, в бурю и непогоду. Кроме того, неписаный закон чести пловца запрещал входить в воду постепенно. Следовало только бросаться в неё, предпочтительней вниз головой, и не только с плотов, но и с лодок, пароходов, если выдавался такой случай, и уж, конечно, со свайной пристани, высившейся над водой во время сильного отлива метра на три-четыре. Обязательным также считалось искусство ныряния под лодки и плоты, а кроме того, доставание со дна на глубоком месте комка глины, горсти ила, а то и нарочно брошенной железяки.

Когда десятилетний или одиннадцатилетний стажёр неофициально существовавшего на плотах клуба вольных пловцов достигал свободы действий и отличного самочувствия на воде и под водой, он начинал помышлять о том, чтобы сплавать «на бакан». Бакены, размечавшие фарватер для океанских пароходов, стояли на самой глубине посредине реки: первый ряд - метрах в трёхстах от берега, второй - метрах в пятистах. Таким образом, до ближних бакенов в оба конца нужно было проплыть при сильном течении по холодной глубокой воде метров шестьсот, а до дальних - и весь километр. Отдыхать по пути было негде, и сплавать на бакен, особенно на дальний, для подростка было делом не простым.

Но и это было не пределом мечтаний для архангелогородских мальчишек. Высшим отличием для них, как и для всякого в городе пловца, считалось - сплавать через реку, и, конечно, обязательно в самом широком месте: от Соборной пристани до Кегострова, который виднелся с городского берега узкой полоской и до которого было более полутора километров.

Плывя к Кегострову, приходилось проделать в оба конца больше трёх километров, а на Северной Двине, близ впадения её в Белое море, при сильном течении, которое менялось каждые шесть часов, в зависимости от приливной волны с моря или отлива, эти три километра оборачивались иной раз и шестью.

Трудные условия плаванья в холодной двинской воде наперерез сильному течению были хорошо известны архангелогородцам, и потому отваживающиеся плавать за реку объявлялись довольно редко. Но тем приманчивей казалось это трудное предприятие, и тем жарче мечтал о нём всякий из мальчишек.

Мечтали, конечно, об этом и мы с Санькой Шандырёвым, мечтали давно и горячо. При этом, надо сказать, что хотя мы были дружны и неразлучны, всё же каждому хотелось опередить другого в осуществлении заветной мечты. Справедливости ради, должен признать, что первым, решившим осуществить дерзкий наш замысел, был не я, а Санька. Он вообще был коноводом на нашем дворе; к тому же ему исполнилось уже пятнадцать лет, в то время как мне только-только пошёл тринадцатый. Одним словом, Санька опередил-таки меня в этой гонке честолюбий, заявив однажды:

- Завтрашний день в Кегостров сплаваю, вот и всё.

Для успеха задуманного предприятия прежде всего нужна была лодка, которая сопровождала бы пловца и в которой находился бы свидетель и контролёр проплыва. Санька гордо заявил, что он добудет лодку.

И, действительно, назавтра под вечер Санька, как было заранее условлено, привёл к Соборной пристани чью-то довольно тяжёлую шлюпку. Что касается наблюдателя и контролёра, то, само собой разумеется, им не мог быть никто другой, кроме меня.

И вот я сел в лодку, оттолкнулся веслом от каменной стенки Соборной пристани, Санька кинулся с высокой пристани вниз головой в воду, и знаменитый проплыв начался.

В первые четверть часа всё шло без особых затруднений и неприятностей. Я усердно орудовал в тяжёлой шлюпке большими, не по моему росту, вёслами, Санька ещё усердней загребал руками и ногами, и мы, хотя и не слишком быстро, продвигались вперёд.

Скоро, однако, выяснилось, что наше ответственное предприятие обдумано и подготовлено без должной основательности, и командором проплыва, сиречь Санькой Шандырёвым, многое в его организации оказалось неучтённым и непредусмотренным.

В частности, вскоре стало очевидным, что день и час проплыва выбран весьма неудачно. Был конец августа, и погода стояла хмурая, ветреная. Ветер, правда, был не очень силён, но и малая волна мешала спокойному плаванью. Предсентябрьские вечера в Архангельске холодны, да и вода не прогревается за день, как это бывает в летние знойные дни. Санька, как видно, не сумел раздобыть лодку раньше и пригнал её к пристани только под вечер. Таким образом, проплыв начался по вечернему холодку в холодной воде и к тому же в сильный прилив.

В первые минуты близ берега это не имело особого значения и не ощущалось нами, как существенное препятствие, но, когда мы стали приближаться к бакенам, трудности плавания в таких условиях стали ощутимы.

Особенно досаждало нам сильное течение, наперерез которому нам приходилось держать курс, чтобы Саньку не слишком сносило. Я с трудом управлялся со своей тяжёлой шлюпкой, и, несмотря на вечерний холодок, меня уже через десять минут прошиб пот.

Саньке приходилось ещё трудней. Впрочем, ни я, ни даже он не представляли себе, как велики наши затруднения, до тех пор, пока мы за дальними бакенами не приблизились к железной барже-шаланде. Чем-то тяжело гружённая, она стояла на носовом якоре, в струнку вытянувшись кормой по течению. Наш курс как раз пересекал её посредине, и, чтобы Саньку не снесло, он решил оплыть баржу с носа. Поравнявшись с серединой баржи, он круто забрал прямо против течения к носу её. Я повернул следом за ним, и вот тут-то впервые я и узнал по-настоящему, что значит двинская быстрина в сильный прилив на фарватере.

Посредине баржи на борту её был нарисован белый кружок, пересечённый параллельно поверхности воды красной чертой. Так обозначалась на судах ватерлиния, то есть предельная граница осадки судна под грузом.

И Санька и моя шлюпка находились как раз напротив этого знака, и оба мы изо всех сил старались оторваться от него и продвинуться к носу баржи. Мне это ценой огромных усилий удавалось, но с Санькой дело обстояло хуже. Я видел, как он силился сдвинуться с места, но двигался только в те мгновенья, в которые длился гребок. Пока же, плывя, как всегда, на боку, он заносил руки вперёд для нового гребка, течение относило его назад, и Санька оказывался снова в исходном положении напротив белого кружка на борту баржи, пересечённого красной чертой. Потом всё повторялось в том же порядке: гребок - движение вперёд, занос рук для нового гребка - движение назад к белому кружку и красной линии.