– Ну, как идут твои дела?

– Худо, государь, сколько ни стараюсь истребить все беспредельное и бесстыднейшее воровство и сколько ни прилагаю всех моих стараний об искоренении всех злоупотреблений, вкравшихся во все дворцовые должности, – не могу сладить… Все старания мои как-то ни ползут, ни едут…

Павел Петрович улыбнулся.

– Ну, так надень, Николай Петрович, шпоры, так и поедут скорее.

Этих слов было достаточно, чтобы Шереметев принял действительно меры еще большей строгости, и ему удалось если не совсем искоренить зло, то уменьшить его до minimum’a.

Таков был император Павел Петрович, умевший и сам надевать шпоры, где и когда следовало.

– Строг, но справедлив! – говорили о нем в народе.

В самый день Крещенья 1797 года, ранним утром, к воротам одного из домов Большой Морской улицы, бывшей в то время, к которому относится наш рассказ, одной из довольно пустынных улиц Петербурга, лихо подкатила почтовая кибитка, запряженная тройкой лошадей, сплошь покрытых инеем.

На дворе в этот год стоял трескучий мороз, поистине крещенский.

Кожаный полог кибитки откинулся и из нее выглянуло молодое, красивое лицо мужчины, еле видневшееся из-под нахлобученной меховой шапки и медвежьей шубы с поднятым воротником; мех шубы и шапки был также покрыт сплошным инеем.

– Здесь? – спросил сидевший приятным баритоном.

– Так точно, ваше благородие, шестой дом вправо, как сказывал бутарь… Карповичев… – отвечал ямщик, слезая с козел и обеими руками в кожаных рукавицах ударяя себя по полушубку… – Ну и морозец… злыня… – добавил он как бы про себя.

Седок тоже вылез из кибитки и остановился в недоумении; видно было, что он не знает, куда ему идти, что он в первый раз очутился в этой улице Петербурга.

Это отразилось на всей его фигуре, имевшей вид вопросительного знака.

– Да вот поспрошайте, ваше благородие, господина офицера… Может, они еще доподлиннее знают…

Из ворот дома действительно выходил армейский офицер.

– Позвольте обеспокоить вас вопросом, – обратился к нему приезжий.

– Что прикажете?

– Это дом Карповичева?

– Этот самый.

– А не известно ли вам, где тут проживает отставной гвардии полковник Иван Сергеевич Дмитревский?..

– Квартира почтеннейшего Ивана Сергеевича, – отвечал офицер, – находится во дворе, первое крыльцо направо, во втором этаже.

Офицер поклонился и пошел своей дорогой.

Приезжий бросил ему вдогонку: «Благодарю покорно»! – и, сунув в руку ямщика какую-то ассигнацию, захватил из кибитки небольшой дорожный мешок и быстро вошел в ворота.

Ямщик расправил ассигнацию, оказавшуюся пятирублевой, снял шапку, видимо, по привычке, хотя давшего ему бумажку уже не было на улице, сунул ассигнацию за пазуху, потом еще раза два ударил себя по полам полушубка, сплюнул в сторону и, взобравшись на облучок, крикнул:

– Ну, желанные!

Лошади повернули назад и шагом отъехали от ворот дома, под которыми скрылся приезжий.

Поднявшись во второй этаж, приезжий дернул за звонок парадной двери.

Степенный камердинер, одетый в платье военного покроя, отворил ему дверь.

– Дядя дома, Петрович?

– Никак нет-с… Пожалуйте, – засуетился слуга и взял дорожный мешок приезжего.

– Так рано, и уже не дома… Я слыхал, у вас тут, в Питере, спят до обеда.

– Было, Виктор Павлович… было-с… только теперь все прошло и быльем поросло… Сам государь с пяти часов вставать изволит, ну, за ним, знамо дело, и все господа.

– Но ведь дядя не служит.

– Никак нет-с, в отставке…

– Так куда же он в такую рань?

Задавая эти вопросы, молодой человек с помощью камердинера разоблачился и вошел в залу, а затем в кабинет.

Квартира состояла из нескольких комнат, убранных с комфортом; от каждой вещи дышало достатком ее хозяина.

– И какой же вы, Виктор Павлович, красавец стали – просто загляденье, – искренним тоном заметил камердинер.

Молодой человек вспыхнул от этого комплимента.

– Чем же?

– Как чем же; да всем взяли – и ростом, и дородством, и лицом, и станом…

Краска смущения сменилась довольной улыбкой на губах приезжего, над которыми виднелась темная, видимо, несколько дней не бритая полоса щетинистых усов.

Петрович был прав.

Виктор Павлович Оленин действительно отличался той выразительной мужской красотой, которая невольно останавливает на себе внимание каждого.

Высокого роста, пропорционально сложенный, с выразительным, энергичным лицом, которому придавали какое-то светлое выражение большие карие глаза, глядевшие из-под густых ресниц.

Шапка густых каштановых волнистых волос не закрывала открытый, высокий, как бы выточенный из слоновой кости, лоб.

Яркий румянец пробивался сквозь нежную, как у девушки, кожу щек, оттененных, как и верхняя губа, темною небритою полосою волос, идущей от ушей к подбородку.

Оправившись от смущения, произведенного на него восторженным восклицанием Петровича, Виктор Павлович бросился в кресло.

– Чайку или кофейку прикажете? – спросил Петрович, остановившийся у двери.

– Что есть… Да дядя-то скоро вернется?

Петрович ответил не сразу.

Он озабоченно почесал затылок.

– Ты что-то скрываешь… Что случилось? – недоумевающе вопросительным взглядом окинул приезжий на самом деле, видимо, чем-то смущенного камердинера.

– Да уж, видно, надо докладывать все… – с решимостью в голосе отвечал Петрович. – Над дяденькой вашим, кажись, беда стряслась.

– Какая беда?

– Какая – не нам то ведать, а только чует мое холопье сердце, что беда немалая…

Виктор Павлович вскочил с кресла.

– Да говори же толком, что случилось… какая беда?

– Сегодня утром, они еще в постельке прохлажались да книжку почитывали, пришел к ним Петр Петрович Беклешев, в мундире и при шарфе, перед крещенским зимним парадом… и говорит ему еще шутя: «Вот, право, счастливец! Лежит спокойно, а мы будем мерзнуть на вахтпараде». Посидели это они минут с десять и ушли. Дяденька-то ваш, Иван Сергеевич, опять за книжку взялись, читать стали, как вдруг снова раздался звонок.

Я бросился отворять, да так и обомлел, словно мне под сердце подкатило. Прибыл сам Николай Петрович…

– Это кто же?

– Архаров, наш военный генерал-губернатор… Он вторым считается, первый-то его высочество, цесаревич…

– Что же дальше?

– Вошли они к дядюшке вашему прямо в спальню и так учтиво попросили их тотчас же одеваться и с ними ехать… Дяденька ваш сейчас же встали, а я уж приготовился их причесывать, делать букли и косу и пудремантель приготовил, только Николай Петрович изволили сказать, что это не нужно… Дяденька ваш наскоро надели мундир и в карете Николая Петровича уехали, а куда, неведомо… меня словно обухом ударило, хожу по комнатам, словно угорелый, так с час места себе не находил, вы и позвонили…

– Вот оно что… – промолвил Виктор Павлович и, видимо, от внутреннего волнения стал щипать себе небритый ус. – Только из-за чего-то это могло выйти?

– Не могу знать…

– Значит, у вас здесь пошли строгости?..

– Да как вам доложить, Виктор Павлович, строгости не строгости, а насчет прежнего вольного духа – крышка. Государь шутить не любит; онамеднясь, на улице, за один раз офицера в солдаты разжаловал, а солдата в офицеры произвел…

– Как так?

– Да так-с… Едет он раз, батюшка, в саночках и видит, что армейский офицер идет без шпаги, а за ним солдат несет шпагу и шубу. Остановился государь около солдата, подозвал его и спрашивает, чью несет он шубу и шпагу. «Офицера моего, – отвечал солдат, – вот того самого, который идет впереди». – «Офицера! – воскликнул государь. – Так ему, видно, стало слишком трудно носить свою шпагу и ему она, видно, наскучила. Так надень-ка ты ее на себя, а ему отдай с портупеем штык свой: оно ему будет покойнее». Вот как он, батюшка наш, справедливо рассудил.

– Оно и правда, что справедливо, – заметил молодой человек. – Офицер обязан уважать свое достоинство и не подавать примера солдатам в изнеженности и небрежении к своим служебным обязанностям.