Ему казалось, что вот одна из этих дверей, смотря по тому, в какой звонок позвонит он, откроется, он войдет, и та же дверь, затворившись за ним, навсегда разлучит его со всем тем, что дорого ему в Петербурге, с Зиной… со свободой…

Он ощутил какую-то внутреннюю дрожь.

«Я пройдусь!» – снова повторил он сам себе.

Он снова оглядел внимательно дом.

Он казался необитаем, ни малейшей полоски света не проникало между ставнями.

Были ли они так плотно и аккуратно пригнаны, или же в доме не зажигали огня?

«Верно, на улицу парадные комнаты… Внутренние выходят на двор», – подумал он и даже отошел на средину улицы, чтобы посмотреть, далеко ли тянется постройка на двор.

Оказалось, что дом занимал и на дворе довольно большое пространство.

Оленин снова перешел на панель, несколько минут постоял в раздумье и двинулся далее.

Он шел, и мысли одна другой несуразнее неслись в его голове.

То казалось ему, что, вернувшись и войдя в жилище Ирены, он найдет ее мертвой. Живо неслась в его воображении картина: эта красавица-женщина, лежащая в гробу со сжатыми, побелевшими губами, с которых еще не успела сойти та презрительная усмешка, которую он видел на них несколько часов тому назад, с крестообразно сложенными руками.

«Теперь ты не будешь держать меня в них, как в железных тисках!..» – думалось ему при виде этих красивых рук, с длинными пальцами и розовыми ногтями.

То вдруг ему представлялась та же Ирена с веселым лицом, с доброй улыбкой на губах и с смеющимися глазами.

«Что, испугался?.. А я пошутила… Ты свободен… Иди…»

И он стоит перед ней, и так хорошо ему, что он может уйти, что он свободен, и он не хочет уйти… Ему хорошо с ней, с такой…

Но вот из-за ее спины выглядывает другое лицо, лицо Зины.

«И почему это дядя говорит, что она вся “земля”? – мелькает в его уме. – Ужели я могу так в ней ошибаться… Нет, она ангел… Она добра, нежна… Она не от мира сего… Его, дядю, обманывает эта русская красота, это белое, как кипень, тело… Однако он говорит, что Поля лучше… а они так похожи…»

«Боже, Боже, когда я вырвусь к ним… Сейчас вернусь, войду в дверь, дверь захлопнется, и все кончено…» – несется в его голове.

«Вздор, почему же все, ведь я мужчина, ведь у меня тоже есть характер… Я сломлю ее…» – решает он в одну минуту, но образ грозной Ирены восстает перед ним.

Сердце его снова падает.

Виктор Павлович медленно идет все прямо.

Его выводит из задумчивости шум ехавшей и вдруг остановившейся почти около него кареты.

Он поворачивает голову в сторону стоящего на средине улицы экипажа.

У кареты отворяется дверца, откидывается подножка, и из нее появляется нарядно одетая в бархатный салоп с дорогим меховым воротником дама.

В это время мимо кареты и Оленина медленно проезжают сани, запряженные в одну лошадь.

В санях сидит военный.

Это сам государь Павел Петрович.

Дама, стоя на подножке, приседает.

Виктор Павлович по-военному вытягивается в струнку и отдает честь.

Государь кланяется даме и рукой подзывает к себе Оленина.

Дама скрывается снова в карете, подножка поднимается, и экипаж едет далее.

Виктор Павлович, ни жив ни мертв, подходит к императору, сидящему в санках.

– Военный? – спрашивает государь.

– Бывший, ваше величество.

– Что так, молод, кажись, рано на покой…

– Исключен, ваше величество.

– За что?

– Опоздал из отлучки, ваше величество.

– Кто такой?

– Капитан гвардии Виктор Павлович Оленин.

– Оленин… – повторил государь и на минуту задумался.

Виктор Павлович стоял навытяжку, не шелохнувшись и не сводя глаз с государя.

– Оленин… – повторил государь. – За тебя просил Архаров… Ты опоздал, задержавшись с опекунскими делами…

– Точно так; я, ваше величество, ходатайствую о снисхождении, о принятии вновь на службу… До последней капли крови готов служить вашему величеству…

– Хорошо… по одежде вижу, не модник… – сказал Павел Петрович, внимательно оглядев Оленина с головы до ног.

Платье, сшитое по последнему высочайше утвержденному фасону, произвело, видимо, на его величество приятное впечатление.

– Приходи завтра во дворец… Сегодня же велю зачислить… Завтра объявлю – куда… Тогда и шей форму… Офицер у меня без формы ни шагу… Слышишь…

– Слушаюсь, ваше величество… Благодарю вас, ваше величество.

Государь протянул руку.

Виктор Павлович тут же, около саней, опустился на одно колено и поцеловал перчатку государя.

– Где живешь?

– У дяди… у Дмитревского… – почему-то сказал Оленин.

Ему не хотелось упоминать дома Арсеньева.

– Ты ему племянник?

– Точно так-с, по матери, ваше величество…

– Хороший человек… Будь и ты такой же.

– Рад стараться, ваше величество.

– Так до завтра… Зачислю в гвардию… где служил, – сказал государь. – Трогай! – крикнул он кучеру.

Сани унеслись.

Виктору Павловичу все это показалось сном.

Такая неожиданная встреча с государем, в сравнительно позднее для последнего время дня, сразу изменившая его судьбу, произвела на него ошеломляющее впечатление.

Он несколько минут, несмотря на то что санки государя уже давно скрылись из виду, стоял как вкопанный.

– Однако надо все же идти… туда… – пришел он наконец в себя.

Он повернул назад.

На звонок Виктора Павловича, данный им не без внутреннего волнения, дверь ему отворил Степан.

Широко улыбаясь, встретил он своего барина.

– Сюда пожалуйте! – заторопился он, указывая рукой на дверь, находившуюся в глубине, освещенную фонарем, повешенным на стене сеней.

В фонаре ярко горела восковая свеча.

Оленин вошел в переднюю, освещенную таким же фонарем с восковой свечой, но более изящной формы. Снимать с него шубу бросился другой лакей, одетый в щегольской казакин.

Сняв шубу, Виктор Павлович уставился на нового слугу.

– Кто ты?

– Герасим, крепостной вашей милости…

– Откуда?

– Тульский!

– Ага… – протянул Оленин и прошел в залу.

За ним шел следом Степан, продолжая как-то блаженно-радостно улыбаться.

Все комнаты были освещены.

В большой зале, в четыре окна на улицу, горела одна из двух стоявших по углам масляных ламп на витых деревянных подставках; в гостиной массивная бронзовая лампа стояла на столе, и наконец, в кабинете на письменном столе горели четыре восковые свечи в двух двойных подсвечниках.

Виктор Павлович был в полном недоумении.

Убранство пройденных им комнат не оставляло желать ничего лучшего, комфорт был соединен с изяществом, везде была видна заботливая рука, не упустившая ни малейшей мелочи, могущей служить удобством или ласкать взор.

Оленин был доволен. Такая забота о нем льстила его самолюбию, и он стал улыбаться почти так же, как и шедший за ним Степан.

Широкий турецкий диван в кабинете, около которого стояла подставка с расставленными уже Степаном трубками своего барина, манил к покою и неге.

Мягкие ковры гостиной и кабинета заглушали шаги.

Виктор Павлович с наслаждением опустился на этот диван и тут только обратил внимание на остановившегося у притолоки двери Степана, улыбавшегося во весь его широкий рот.

– Ты чего улыбаешься? – крикнул на него Оленин.

– Да как же, барин, оченно чудно…

– Что чудно?

– Да вдруг квартира вся в аккурате… И прислуга… земляки… Я ведь тоже тульский…

– Кто же тут еще?

– А как же: лакей Герасим… другой Петр… повар Феоктист, кучер Ларивон, казачок Ванька, судомойка Агафья и горничная девушка Палаша.

– Вот как, весь штат.

– Все как следует… Я диву дался, как сюда вещи привез… Ишь, думаю, какой барин скрытный, мне хоть бы словом обмолвился. С Палашкой-то мы ребятишками игрывали…

Степан лукаво ухмыльнулся.

– Халат! – прервал его разглагольствования Оленин. – Спальня рядом?

– Точно так, через нее ход в гардеробную, а оттуда в столовую.