Узнав, что он наконец вернулся, она выбежала к нему в лакейскую и, выбранив дураком, буквально одним пальцем, как рассказывал и Андрюшка, толкнула его в щеку.
Сделав это страшное дело, она побежала обратно в спальню и, бросившись на постель, зарылась лицом в подушки.
В этом состоянии нашел ее Павел Семенович и долго не мог успокоить в ней опасения, что она очень больно сделала Андрюшке.
Однажды, впрочем, она очень оскорбила мужа.
Будучи по делам в Туле, Павел Семенович купил ей на платье ситцу.
Посмотрев подарок, она сказала:
– Эх, Паша, что это тебе понравилось? Не хорошо…
– Не хорошо! – холодно заметил он. – Дайте ножницы…
Тут же при ней он изрезал ситец в мелкие куски.
Всеми этими воспоминаниями терзал свою душу неутешный вдовец.
О новорожденном ребенке, которого окрестили за два дня до смерти матери, почти позабыли.
По совету дворовых, чтобы он на первое время не попадался на глаза барину, который в нем может все же видеть виновника смерти жены, его отвезли к соседям.
С обтертою от новой коленкоровой рубашки кожею, ни разу после крестин не мытою, неделю спустя после похорон Ольги Сергеевны его привезли к отцу.
Не предупредив его ни о чем, кормилица вынесла к нему ребенка, который инстинктивно протянул к нему ручки.
Павел Семенович не выдержал, зарыдал, схватив на руки сына.
Казалось, инстинктивная ласка ребенка утешила горе любящего мужа.
Казалось, в нем проснулся отец.
Увы, это только казалось.
Через несколько месяцев он как-то снова отдалился от своего сына, который был отдан всецело на попечение мамки и остальной женской прислуги богатого помещичьего дома.
Павел Семенович становился все угрюмее и угрюмее; припадки меланхолии, которые продолжались по нескольку дней, стали повторяться все чаще и чаще.
В эти страшные для него и для всех домашних дни несчастный не вставал с постели, не принимал пищи и стекловидными глазами глядел в одну точку.
Иногда ночью он вдруг в одном белье, несмотря на время года, уходил из дому и его находили почти без чувств на могиле его жены и препровождали домой.
Так прошло более года.
Из Москвы пришло известие о смерти любимой старшей сестры Павла Семеновича, Екатерины Семеновны, вдовы генерал-майора Похвиснева, – тело покойной должны были привезти в Оленино и похоронить в фамильном склепе.
Эта смерть сестры еще более усугубила гнетущее настроение духа Павла Семеновича.
Могилу для покойной приготовили рядом с могилой Ольги Сергеевны.
Больной психически, Оленин вообразил, что покойная жена его – святая.
В то время когда могила для Екатерины Семеновны была готова, а вместе с ней был открыт и склеп, где была похоронена Ольга Сергеевна, Павел Семенович выбрал время, когда близ церкви никого не было, спустился в открытый склеп, приподнял крышку заветного гроба и заглянул в него.
Он был уверен найти тело нетленным, но что он нашел, он не сказал никому.
Эту тайну он, впрочем, унес вскоре в могилу.
На другой день после похорон его сестры Павел Семенович застрелился.
Витя остался круглым сиротою.
Приехавший на похороны брат мужа Екатерины Семеновны, Похвиснев, занимавший в Москве одно из видных административных мест, принял после похорон несчастного самоубийцы опекунство над сыном Павла Семеновича и увез его, вместе с мамкой, которая осталась при ребенке, уже отнятом от груди, в качестве няни, в Москву.
Таково было раннее детство Виктора Павловича Оленина, о котором он сохранил лишь смутные воспоминания.
Сознательная жизнь началась для него в Москве, в доме Похвисневых.
Семейство последних состояло из старика-отца и старухи-матери, двух сестер и сына – опекуна Виктора Павловича – Сергея Сергеевича Похвиснева.
Старики, Сергей Платонович и Марья Николаевна, жили на покое, две сестры, Пелагея и Евдокия Сергеевны, или, как их звали в семье, Поли и Додо, были перезрелые девицы, считавшиеся, впрочем, в московском обществе на линии невест.
Их брат управлял в Москве учреждением, где много было чиновников-женихов, жаждавших породниться с начальством, да и у стариков Похвисневых был изрядный капиталец, который предназначался к дележу между Поли и Додо.
Последние, впрочем, были разборчивы и «сидели в девках», как немелодично говорил о них отец.
Белокаменные двухэтажные палаты Похвисневых находились на Воздвиженке.
Дух аристократизма, а по-тогдашнему – барства высшего круга, веял над этим семейством. Блестящее по тогдашнему времени воспитание, знание французского языка, напудренные головы, фижмы – все резко отличало семейство Похвисневых даже среди других аристократических семейств первопрестольной столицы.
Кроме безвременно умершего сына Николая Сергеевича – мужа тетки, Виктора Павловича, – у стариков было еще двое сыновей – Сергей и Владимир.
Сергей, как мы уже сказали, служил по штатской службе в Москве, а Владимир – в гвардии в Петербурге.
Маленького Витю поселили в одной из задних комнат верхнего этажа – в первом этаже были залы и гостиные, – и обе барышни принялись ухаживать за новым маленьким жильцом.
Если бы не зоркий глаз мамки, он, наверное, был бы, согласно русской пословице, без глазу.
Мальчик начал ходить, а затем и бегать, к величайшему удовольствию обеих барышень и в особенности старшей, Поли – красивой брюнетки с черными, жгучими глазами.
Витя почему-то был привязан к ней более, чем к меньшой – бесцветной шатенке.
Часто дети как-то инстинктивно симпатизируют красивым.
Поли тоже ласкала чаще ребенка.
Быть может, это было причиной, что Витю невзлюбил живший в доме «дурак».
Как у всех богатых и знатных людей того времени, как это принято было даже при дворе, у Похвисневых был «дурак».
Кроме настоящей или напускной глупости, он отличался еще и уродством. Два горба, спереди и сзади, низкий рост и неимоверно короткие ноги придавали ему вид яйца, лежавшего набоку, из которого, как вылупившийся цыпленок, торчала маленькая голова с каким-то пухом вместо волос и маленькими зеленоватыми злыми глазами.
«Дурак», по всем видимостям, был безумно влюблен в Пелагею Сергеевну. По крайней мере, она одна одним взглядом смиряла его ярость.
Он имел право всех тогдашних «дураков» – ругать барина в глаза и обращаться со всеми без малейшего стеснения.
Он-то и невзлюбил маленького Витю, преследовал и пугал его, так что ребенок стал к нему чувствовать почти панический страх.
Вите было шесть лет, когда «дурак-горбун» умер.
Случилось это при следующих обстоятельствах.
Когда «дурак» действительно или мнимо надоедал старому барину, Сергей Платонович приказывал его сечь.
Приносили розги, клали горбуна, и хотя секли легко, почти только для вида, но он рвался, кричал и ругал барина.
Один раз за какую-то провинность телесное наказание было заменено обливанием водою на дворе у колодца, причем «дурак» дал полную волю своим бранным излияниям.
– Дурак, черт! – кричал он на барина вне себя, а Сергей Платонович, сидя у окна, хохотал.
Эта-то забава не прошла даром несчастному обливанцу, и от последовавшей затем горячки он отдал душу Богу.
Но и после смерти горбуна одни напоминания о нем были величайшим пугалом для семилетнего ума мальчика.
Воспоминания об этом были так живучи, что в течение всей своей жизни Виктор Павлович не мог забыть горбуна.
И даже теперь все почти рассказанное нами пришло ему на память в кабинете дяди под впечатлением встречи какого-то горбуна на улице.
IX. Карьера и любовь
Прошло два года – время, казалось бы, небольшое, но именно в эти два десятка месяцев в семье Похвисневых события с неимоверною быстротою сменялись одно за другим.
Жизнь, впрочем, часто подобна многоводной реке, плавно текущей до места обрыва, с которого ее доселе спокойные воды вдруг с пеной и гулом устремляются вниз, чтобы через несколько десятков сажен принять снова спокойный и величаво-однообразный вид.