– Так, так, Виктор Павлович, и золотая же у вас голова… Молоды, а насчет рассуждений старика за пояс заткнете…

– Ну, опять пошел выхваливать… – остановил его Виктор Павлович.

– И во все, во все это он, батюшка, до тонкости входит… Подносили тут наши купеческие бороды ему хлеб-соль… Принял он от них с лаской, только вдруг и говорит им: «А ведь вы меня не любите». Обомлели бороды, стоят, молчат; наконец один, который поумнее, молвил: «Напрасно, государь-батюшка, так мыслить изволишь, мы тебя искренно любим, как и все прочие твои подданные». – «Нет, – говорил государь, – это неправда. А вы меня не любите, и я вам изъясню сие: я заключаю о любви каждого ко мне по любви его к моим подданным и думаю, что, когда кто не любит моих подданных, также не любит в лице их и меня. А вы-то самые и не любите их: не имеете к ним жалости, стараетесь во всем и всячески их обманывать и, продавая им все неумеренной и не в меру высокою ценою, отягощаете их выше меры, а нередко бессовестнейшим образом и насильно вынуждаете из них за товары двойную и тройную цену. Доказывает ли сие вашу любовь к ним? Нет, вы их не любите; а не любите их, не любите и меня, пекущегося о них, как о детях своих…» Сказал это им государь и замолчал. Купцы-то наши тоже молчали, да и что говорить им было против речей справедливых? Государь посмотрел на них, улыбнулся и сказал: «Таким-то образом, мои друзья! Если хотите, чтобы я был уверен в любви вашей ко мне, то любите моих подданных и будьте с ними совестнее, честнее и снисходительнее…»

– Ну и что же, подействовало?..

– Еще как, теперь те товары, к которым прежде приступу не было, по божеской цене продают… Пронял их, толстопузых, государь-батюшка…

– Если так, то чего же ты боишься за дядю?.. За ним, чай, вины особой нет, а из всего я вижу, что государь строг, но справедлив.

– И как еще справедлив, справедливее и быть нельзя…

– Вот видишь, ты сам согласен, а давеча меня испугал относительно дяди…

– А все боязно, больно это скоро случилось… Не ровен час…

– Посмотришь, что он скоро вернется и даже, быть может, с царскою милостью…

– Дай бог, кабы вашими устами да мед пить… А кофейку я вам подам… – заторопился Петрович и вышел из кабинета.

Хотя Виктор Павлович и успокаивал Петровича относительно внезапного увоза дяди генерал-губернатором, но на сердце у него тоже не было особенно покойно.

«Не ровен час!..» – припомнилось ему замечание Петровича. Что он будет тогда делать? Вся надежда его была на дядю… Его нет – и все может рушиться… Что предпримет он? У кого спросит совета? Как выпутается из беды?

«Примета эта верная…» – мелькнуло у него в голове.

Он вспомнил, что, поворотив на Большую Морскую, он увидал идущего горбуна.

Горбатые люди внушали ему какой-то панический страх, и встреча с ними всегда предвещала ему несчастие.

В воспоминаниях его раннего детства играл роль горбун, и, быть может, антипатия к ним и была впечатлением, произведенным на его детский мозг этим первым встреченным им в жизни горбуном.

Виктор Павлович стал ходить по кабинету и затем прошел в спальню.

Там был еще беспорядок.

Петрович, видимо, ошеломленный внезапным увозом своего барина, не привел в порядок этой комнаты.

Постель была раскрыта.

На столике около нее лежала французская книга.

Виктор Павлович машинально взял ее и стал перелистывать.

Это была «La conjuration de Venise, par Saint-Réal»[2].

Он заинтересовался книгой и, взяв ее с собой, снова прошел в кабинет.

Вскоре туда подал ему Петрович кофе со сливками и с печеньем. Виктор Павлович почти насильно принудил себя выпить чашку кофе и съесть сухарь.

Несмотря на то что он был с дороги, ему не хотелось есть. Отсутствие дяди его начинало беспокоить не на шутку.

«Может быть, Петрович знает!» – мелькнуло в его голове.

– Петрович! – крикнул он.

– Что прикажете? – появился тот из спальни, за уборку которой только что принялся.

– Похвисневы здесь?..

– Генерал Владимир Сергеевич с барыней и барышнями?..

– Да.

– Здесь.

– А где живут?

– Далеко-с. У Таврического сада, почти что за городом… Свой домик купили-с.

У Виктора Павловича отлегло от сердца.

Они здесь, а он сюда приехал для них, или, лучше сказать, для нее. «Ну а та, другая?» – вдруг восстал перед ним грозный вопрос.

Петрович снова скрылся в спальню.

Оленин, бросив книгу, откинулся на спинку кресла и весь отдался тяжелым воспоминаниям и радужным мечтам.

Виктор Павлович Оленин родился 31 января 1768 года, почему, по старине, и назван был Виктором.

Он был первый и единственный сын отставного бригадира Павла Семеновича Оленина, и рождение этого первенца стоило жизни его матери.

Через неделю, а именно 7 февраля, Ольга Сергеевна Оленина, урожденная Дмитревская, скончалась.

За неделю до родов она ездила в гости к соседям в одних башмаках и шелковых чулках и простудилась.

Вскоре она почувствовала колотье в боку, но не обратила на это внимания, и хотя боли увеличились, но, предполагая, что они следствие ее положения, она никому не говорила о них, пока не наступил час родов.

Родила она благополучно, но болезнь стала усиливаться не по дням, а по часам, и наконец разлилось молоко.

Напрасно Карл Богданович, немец-лекарь, давал микстуры, порошки, ставил мушки и пиявки – ничто не помогало.

Дня за три до смерти Карл Богданович приехал ее навестить.

– Что, колбасник, – сказала она ему в то время, когда он щупал ее пульс, – ты говорил, что мне к твоему приезду будет хуже, ан мне лучше: теперь я не чувствую никакой боли.

Карл Богданович горько улыбнулся на эти слова больной, сказал «гм» и уехал.

У постели больной сидела Фекла Парамоновна – одна из дворовых женщин, которой поручено было наблюдать за больной.

Прошло три дня.

Однажды, после полуночи, Павел Семенович, движимый каким-то тяжелым предчувствием, пришел посмотреть на больную жену.

Его глазам представилась раздирающая душу картина.

Сальный огарок, стоящий на столе, нагорел и, едва мерцая, слабо озарял комнату. Ольга Сергеевна лежала на постели, болезненно разметавшись и судорожно переводя дыхание, губы ее почернели и ссохлись, растрепанные волосы набились в рот.

Фекла Парамоновна крепко спала, сидя на стуле.

Павел Семенович растолкал сиделку и приподнял больную, чтобы уложить покойнее, но в то время, когда он еще держал на руках, она вдруг захрипела.

Он положил на постель труп своей жены.

Павел Семенович побледнел как полотно и вдруг захохотал.

Этот странный хохот навел панический ужас на сбежавшуюся прислугу.

Она испуганными глазами глядела на барина, продолжавшего свой неистовый и дикий хохот.

Догадались послать за Карлом Богдановичем.

От именья Оленина, где происходили описываемые нами события, до города Тулы было всего двенадцать верст.

Через два-три часа лекарь прибыл, распорядился пустить Павлу Семеновичу кровь и приказал ничем не беспокоить убитого горем вдовца.

Последний полулежал в вольтеровских креслах своего кабинета и думал тяжелые думы.

Он не мог простить себе, зачем не сидел сам в эту ночь у постели умиравшей жены.

Он мысленно упрекал себя в излишней вспыльчивости и даже подчас суровом обращении с покойницей, а вместе с тем он напрасно искал в своей памяти чего-нибудь такого, в чем бы мог обвинить ее.

Кротче и добрее на самом деле не было женщины.

Не подчиняясь духу времени и примеру тогдашних барынь, она не только никогда никого не прибила, но даже никто из прислуги не слыхал от нее сурового, не говоря уже бранного, слова.

Один только раз домашний парикмахер Андрюшка, мальчишка лет семнадцати, страшный шалун, рассердил ее тем, что, вместо того чтобы прийти в свое время причесать ей волосы, ушел куда-то с крестьянами в поле и долго пропадал.