– Думаю, что уеду на уик-энд.

В детали Фрэнсис вдаваться не стала, и Розмари, только положив трубку, поняла всю странность поведения своей обычно словоохотливой подруги. В голосе ее прозвучала нотка, которую Розмари не смогла определить.

– Позвони мне сразу, как приедешь, – сказала Фрэнсис. – И постарайся получить удовольствие. Не принимай все близко к сердцу.

– Ты говоришь как мужчина, – заметила Розмари.

– Ты знаешь, что я имею в виду. Подчиняйся своему инстинкту, а не тому, что вдолбила тебе матушка. Ты не обязана влюбляться в человека, который тебе понравился, несмотря на твою мораль пятидесятых годов.

Подбирая одежду для воскресной поездки в Манчестер, Розмари думала о самой себе. Неужели она намеревалась всерьез влюбиться в Бена? Что может быть глупее, когда имеешь дело с таким непостоянным существом? Подкрепив себя бокалом вина, она набрала номер матери.

– Я звоню, чтобы сказать, что всю неделю меня не будет, ма.

– О! А куда ты едешь? В хорошее место?

– В Испанию.

– Какая у тебя интересная жизнь. А зачем ты едешь? – В голосе Бетти прозвучала нотка не лишенной раздражения зависти.

На мгновение Розмари запаниковала, не в силах выдумать какой-нибудь убедительный повод для поездки.

– Я еду в Барселону с Майклом. По делу.

Она знала, что мать не станет расспрашивать, поскольку понятия не имела о мире телевидения – ее влекли к себе только романтический ореол съемок и непосредственные впечатления от увиденного на экране. Любое место в мире, за исключением Стритхэма, казалось Бетти прекрасным. Уверившись в успехе первой лжи, Розмари перешла ко второй.

– Я не смогу увидеться с тобой в уик-энд, ма. Еду завтра в Манчестер. Это суббота. А вернусь только в воскресенье вечером.

– О-о! Ну хорошо, я знаю, как ты занята. Прекрасно, что ты уделяешь мне хоть немного времени.

Розмари поморщилась.

«Неужели она действительно думает, что я не знаю, как она злится из-за этого?» – подумала Розмари, торопясь закончить разговор с матерью. Уже много лет ей хотелось, чтобы конфликт между ними не замалчивался.

Но Бетти Дальтон была воспитана в другую эпоху – еще более ханжескую, чем пятидесятые годы. О неприятных вещах говорить не следовало. Родственники обязаны были проявлять вежливость и приязнь даже в том случае, когда опасно закипающую ненависть уже трудно было скрывать. «Мать всегда будет твоим лучшим другом, – часто говорила она и добавляла: – Если человек хорошо относится к матери, с ним все в порядке».

Эти бессмысленные банальности не производили никакого впечатления на молодых женщин, но в пятидесятые годы девочкам-подросткам это было вколочено в голову накрепко. Розмари до сих пор помнила сентенцию, что «мужчине нужно от тебя только одно, и когда он это получает, то теряет к тебе всякое уважение!». Она всегда подозревала, что доля истины в этом утверждении имеется, но в нынешние, девяностые, годы, когда женщины вроде бы обрели свободу, признаваться в подобных мыслях было неприлично. Но сама она так и не избавилась от усвоенного в молодости – пятидесятые преследовали ее с упрямым ожесточением. Каким все казалось тогда простым, и у каждого была своя неизменная роль. Последняя эпоха невинности.

Бен позвонил только в полночь. Она уже легла, но заснуть не могла. Он с ходу произнес:

– Почему ты не приехала сегодня, Рози?

– Бен, дорогой, я не могу бросить работу по одному твоему слову, хотя мне бы этого очень хотелось. Я бы предпочла быть с тобой.

– Когда же ты приедешь?

На какую-то секунду она готова была поклясться, что разговаривает со своим сыном Джонатаном в самый неблагодарный период его возмужания – столько обиды и раздражения прозвучало в голосе Бена. Она подавила улыбку, чтобы не выдать себя, поскольку знала по опыту, что он нуждается в бережном обращении.

– Я приеду в понедельник.

На другом конце провода повисло молчание.

Она спросила:

– Ты все еще здесь?

– Да. Просто я очень расстроен.

Теперь его голос звучал тихо.

У нее внезапно закружилась голова от нахлынувшей радости, в этот момент она была в нем уверена.

– Прости меня, Бен, – мягко сказала она. – Я думала, так будет лучше. В понедельник мы встретимся. Когда ты закончишь сниматься, я уже приеду в гостиницу.

– Приходи в бар. Я сразу зайду туда.

Поколебавшись, она произнесла очень быстро, боясь, что мужество ее оставит:

– Я считаю часы.

– Я тоже. Спокойной ночи.

И он повесил трубку.

Она тут же заснула, торопясь провалиться в сон, полный эротических грез. Казалось, этот понедельник никогда не наступит.

На следующий день она выбрала цветы, чтобы послать Энн, а затем, вспомнив об Элле, заказала белые розы на премьеру. В символическом языке цветов она не слишком разбиралась и не знала, какой оттенок означает «я виновата», но была убеждена, что Элла все поймет и рассмеется.

В воскресенье, направляясь в Манчестер, она подумала, что следует дать матери номер гостиницы в Барселоне, и позвонила Бетти прямо из машины.

– Все в порядке, ма?

– Откуда ты звонишь? Голос звучит как из бочки.

– Я сижу за рулем, ма. Еду в Манчестер.

– А я думала, ты уехала вчера, – сказала Бетти.

– Возникли кое-какие дела, пришлось отложить на сегодня.

Чувствуя себя еще более виноватой, она торопливо продолжила, надеясь, что мать не заподозрит ее во лжи, и зная, что тогда не отвертеться.

– Дать тебе мой номер в Испании? – Пожалуй. Раз Майкл с тобой, то я могу в случае чего и ему позвонить. Я неважно себя чувствую. Именно сейчас навалилось. Ты знаешь, что я попусту никогда не жалуюсь.

– Ты позвонила доктору?

– Не хочу ему надоедать. В любом случае в больницу я не пойду. Миссис Дрюэтт нет дома, а сюда он не явится.

– Что у тебя болит?

– Желудок, как всегда, – сказала Бетти трагическим тоном. – Все та же история. Но я не собираюсь хныкать. В восемьдесят лет другого трудно ожидать.

Розмари хотела напомнить, что ей пока еще семьдесят девять, но прикусила язык. Мать начала прибавлять себе лишний год с последнего дня рождения, в убеждении, что получит таким образом больше внимания. Она жаждала теперь только сочувствия и дружелюбия – если к ней относились с состраданием, это возвышало ее в собственных глазах. Розмари почувствовала жалость к матери и подумала о том, как грустно дожить до такого возраста, когда уже ничего не интересует, кроме болезней.

– Ма, – сказала она, – ты неправильно питаешься.

– Меня это не волнует. Доживи до моего возраста, тогда поймешь.

Впереди показались первые дома Манчестера, и Розмари поторопилась закончить разговор, пока жалость не переросла в раздражение.

– Я позвоню тебе завтра. Приготовь себе бутылку с горячей водой и что-нибудь выпить. У тебя есть бренди?

– Я не выношу бренди.

– Тогда горячее молоко.

Сказав «до свидания», она отключила телефон, но все-таки не успела вписаться в нужный поворот, и пришлось сделать еще один круг, чтобы въехать на автостраду с односторонним движением. Начался сильный дождь, как обычно бывает в это время в Манчестере.

Мать всегда жаловалась на нищету. Розмари с большим трудом удерживалась от напоминания, что деньги ей аккуратно перечисляются из банка дочери. У Бетти было также десять тысяч фунтов на собственном счету – она не прикасалась к ним, но наличие их препятствовало получению каких бы то ни было государственных пособий. Элла постоянно говорила:

– Почему ты не потратишь их, ба? Ты нашла способ забрать их с собой?

Бетти поджимала губы. Деньги – их избыток или недостаток – были запретной темой для леди даже в семейном кругу.

– Это на черный день. Мне их оставил твой дедушка. Решил загладить вину за те муки, что причинил мне. Как будто это можно искупить даже всеми деньгами мира.

– Дорогая ба, – не унималась Элла, – дорогая ба, черный день уже наступил. Порадуй же себя на старости лет. – Элла, это для тебя и для твоей матери, когда я уйду. Вам не придется долго ждать.