– Не пытайся свести все к восьмисекундной скачке на каком-то несчастном быке или к получасовой с женщиной, которая тебя совсем не интересует! – воскликнула Эрин, освободившись от него.

– С чего ты это взяла?

– Я прожила с этим все восемь лет. Нет, трина-дцать. Все воспоминания, а теперь… это, – она сделала жест рукой в сторону койки, – и Тревор, от всего этого только хуже, я чувствую себя виноватой во всем, что случилось. – Оттолкнув руку Денни, она стала одеваться, не обращая на него внимания. – О чем я думала? Ты же сказал, что утром уезжаешь. – Она зло прищурилась. – Что я делаю?

– Занимаешься любовью со своим мужем!

Этого нельзя было говорить, но он все-таки сказал, и Эрин бросилась прочь, как будто он ударил ее. Внезапно она наткнулась на стол, но, по-видимому, даже не заметила, что сильно ударилась бедром.

– Ты мне не муж, Денни. – Еще шаг, и она вы-прыгнула из фургона, предоставив ему возможность утешаться в одиночестве.

Он знал, что пора уезжать, знал это еще до того, как Эрин вошла в фургон. Бросившись снова на койку, он тем не менее крикнул ей вдогонку:

– Тогда почему ты все еще носишь мое кольцо?

Вечером, вернувшись в свою комнату, Эрин сняла с пальца обручальное кольцо и положила его в ящик туалетного столика. На следующее утро будильник ей не понадобился, она не спала всю ночь и, едва на востоке стало светать, совсем отказалась от попытки уснуть.

Прислушиваясь, не хлопнула ли дверь фургона и не уехал ли Денни, Эрин натянула на себя обрезанные джинсы пшеничного цвета и черную майку-топ на бретельках, и к тому моменту, когда она спустилась вниз, у нее уже была отрепетирована прощальная речь.

В кухне за столом Кен, потягивая кофе, просматривал вчерашнюю газету, и Эрин в глаза бросился заголовок: «Лыжная индустрия продвигается к Суитуотеру». Кроме Кена, в кухне никого не было, Эрин огляделась по сторонам, на мгновение остановилась в потоке горячего воздуха, врывавшегося в открытую дверь, и пошла к шкафу за кружкой. На ходу она взглянула через окно во двор, где был припаркован фургон – он все еще стоял там.

– Он спит у меня. Спит как младенец, – доложил ей Кен, оторвавшись от газеты. – Он пришел среди ночи, после того как Люк вернулся домой, и ни мой душ, ни стук двери не разбудили его.

Эрин вздохнула с облегчением, стараясь, чтобы Кен не заметил этого. Влечение к Денни пугало ее, она всячески сопротивлялась ему, и накануне вечером уступила уговорам Кена и отправилась с ним на заседание библиотечного совета. С Кеном ей было спокойно, она чувствовала себя в безопасности. Прошлым вечером она и Денни уже были близки к тому, чтобы заняться любовью, а если говорить о Денни, то он был более чем близок к этому, но она все равно не верила в счастье. Ведь она уже делала целых две попытки восстановить их семейную жизнь, и в это утро мысль о постели напугала ее больше, чем влечение к нему, чем все воспоминания о прошлом. Едва удавшийся побег вчера вечером должен бы многому научить ее, но вместо этого она снова собиралась извиняться.

– Не думаю, что в этой цыганской кибитке есть кондиционер, – добавил Кен, – сегодня обещали до тридцати градусов жары.

Заняв место напротив него, Эрин отхлебнула кофе, и горячая жидкость обожгла ее болезненно-чувствительные губы. Она не станет извиняться перед Денни за то, что не позволила ему зайти так далеко. Секс только помешал бы ее решению не обижаться больше на него, а она и Денни, связанные Тимом, имели друг перед другом определенные обязательства. Она не могла просто выгнать его, сделав вид, что он совершенно безразличен ей, хотя на самом деле это не так. Она не могла жить с ним, вернее, просто спать с ним, поправила себя Эрин.

– Как только я дочитаю, – сказал Кен из-за газеты, – я пошлю Тимми к нему. К полудню их с Люком уже не должно быть на ранчо.

На протяжении нескольких недель она мечтала увидеть красный свет задних огней его машины, но сейчас, когда он собирался…

– Ты, кажется, не рада.

– Конечно же, рада. – Замечание Кена заставило ее покраснеть, и она поднялась из-за стола под предлогом, что хочет приготовить тосты, не желая, чтобы он увидел ее глаза. – Что может быть хуже, чем экс-муж…

В этот момент дверь отворилась, и Денни с заспанными глазами, одетый в одни только джинсы, остановился на пороге.

– Продолжай. – Взгляд Денни был прикован к руке Эрин, на которой не было кольца.

Повернувшись к рабочему столу, она нажала на кнопку тостера.

– Я хотела сказать…

– Могу догадаться. – Зевая, Денни подошел к холодильнику, достал апельсиновый сок и стал пить прямо из стеклянной банки.

– Фу, до чего противно, – буркнул Кен.

– В половине седьмого утра я всегда противен, тебе следовало бы об этом помнить. И тебе тоже, – взглянув на Эрин, напомнил он и ей. – Раз уж ты здесь, не плеснешь ли мне кофеина? – Он отвернулся от нее. – Быть может, если я как следует напьюсь, у меня во время поездки не будут закрываться глаза. – Он прошел мимо Эрин и уселся за стол.

– Денни, – начала она, – Денни, мне нужно…

– До девяти часов мы уберемся с твоей дороги, – добавил он, словно слышал и недавнее замечание Кена.

Поставив перед ним кофе, Эрин взглянула на густую темную шевелюру Денни и подумала, что, пожалуй, ей бы хотелось, чтобы у него была лысина, или толстеющий животик, или что-нибудь еще отталкивающее во внешности; тогда она могла бы подавить в себе жажду, которая пробудилась в ней прошлым вечером, избавиться от физического влечения, которое испытывала к нему даже сейчас.

– Пусть это будет половина девятого, – сказал Кен, – и я подброшу тебе на бак бензина. – Он с шумом отодвинул стул. – Если нужно помочь тебе погрузиться, дай мне знать, предложение остается в силе.

Дверь за ним захлопнулась, и в кухне воцарилась тишина.

– Он не в себе. – Эрин прикусила губу. – Он не соображает, что говорит.

И снова тишина. Эрин отвернулась к рабочему столу, а когда опять повернулась, то увидела, что Денни смотрит на нее потемневшими грустными глазами.

– Отлично соображает. Зачем убеждать меня в обратном? Он говорит это с тех пор, как погиб Трев; и отец, если бы был жив, сказал бы то же самое.

Денни говорил так, будто это совсем не трогало его, но Эрин уже и прежде слышала этот тон, видела это напускное безразличие. Видимо, среди ночи в нем проснулась гордость, и теперь он не собирался с готовностью принимать ее оправдание.

– Денни, – заговорила она запинаясь, – я очень сожалею о том, что произошло вчера в фургоне.

– Я сожалею, – он снова взглянул на ее руку без кольца, – что обошлась с тобой не слишком хорошо. Ты ведь это хотела сказать?

– Да, – призналась она, – но я…

– А как же сегодня утром?

– Я правда имела в виду… совсем не то. – Она потерла осиротевший палец, показавшийся ей непривычно голым. Причем чем дольше Денни смотрел на него, тем больше усиливалось это ощущение. – Кен просто сказал…

– Милый отчий дом. Неудивительно, что я никогда особенно не скучал по нему. – Но его глаза говорили совершенно обратное, и все из-за ее бездумного, легкомысленного замечания Кену.

Эрин не стала ничего говорить, не желая задевать гордость Денни, который пристально всматривался в нее, как будто старался запомнить ее босые ноги, простые, старенькие шорты, майку на бретельках… и ее лицо. Эрин чувствовала, как он борется с собой, чтобы еще раз не взглянуть на руку, где раньше было кольцо.

– Эрин, кого и в чем ты пытаешься убедить? – спросил он, отодвигая стул. – Кена? Меня? Или себя? – Открыв дверь, он задержался на пороге. – Позволь мне сказать еще кое-что, для меня это важно. Не пытайся удержать Тима от встреч со мной следующим летом или в оставшееся время этого года, где бы то ни было.

– Денни, я никогда не говорила…

– Твои тосты подгорают, – бросил он ей и захлопнул за собой дверь.

Эрин зажмурилась, ей показалось, что слова застряли у нее в горле, как горелый хлеб, который она вытаскивала из тостера. Сколько раз можно извиняться? Ведь то, что он уезжает, это к лучшему, потому что, останься он еще, ей пришлось бы в наказание надеть небезызвестную власяницу и возненавидеть себя.