— Ты вытащишь. Подумай о себе.

— Отец, это мой брат, кровь твоей ветки рода.

— Не езди. Психика конечна. Тебе нужна она, у тебя дочь.

— Но ведь и он имеет сына.

— Мужчина бросил. По законам военного устава пленённый пускается в расход уже с исходом вторых суток. Пошли четвёртые.

— Но, тятя, это кровь твоя.

— Это был выбор мужчины по уставу. Он военный, пойми, такое правило.

Огласка спасала жизнь на волоске. Одиннадцать, что с ним в плену седели, попеременно, поступно отрекались — и были спасены. А он упорствовал, суворовец. Тётя Вета шарахалась в сплошные обмороки новостей, и мне открылось то, без политесов, чего я никогда не знала: если к пятидесяти мать ребёнка, замужняя супруга иль вдова, сумела сохранить здоровье, то на неё не действует таблетка валидола и капли валерьянки. Рюмка коньяку — вот лучшее творение румянца. Какое нужно сердце? Великое? Простое? Здоровое. Вот весь секрет.

— Послушай, тятя, разве я могу…

— Я запрещаю. Ты в Москву не езди.

— Но почему?

— Ты вытащишь. А он твоих усилий не достоин. Если это плата рода — на нем её сквитать.

Приехал стихший муж. Рядом с отцом присел на краешек дивана. Какой — то заговор мужчин молчанье это отражало, и дочь не выдержала:

— Я неняю, я ваабче не манипаю, плясу вклютить агмитафонь, они включают телезизиль.

Каждые пять минут в центральных новостях кричали о Кирюхе и иже с ним. Тетка шарахалась в припадках о мальчике своём. Золовки ретували. Я полоскала флюс настойкою шалфея, и понимала, что истекший род — не в слове рот, десна — не корень от десница, а заповедь реки, что нас купала. Поила. Я что, противлюсь вдруг отцу? Я рассуждаю? Откуда звездная бацилла перековала на орала меч? Неужто в крайнем левом и крайнем правом положеньях из колбы не течёт вода? Не может быть пустот в природе. Что-то должно происходить. Зачем движенье, если не властно мановение перемещением в пространстве? Где то чудо?… То, невозможное, за гранью естества, которое спасёт, если приникнуть? Проникнуть как? В отверстие струится желание воды излить себя сквозь невозможность это сделать притяженьем почвы. Энергия желанья орошенья и жизни. Сквозь погосты. Наперекоры почвам, всем осыпям скальных пород хребтов Кавказа, излучины Десны и кольцам её, не льющимся с равнины, только лишь вращающимся ровным ходом в лабиринте, со скоростью земли, в том темпе, которым все живём. Стоп.

Эшелон. Стремленье на Москву. Бросает всмятку челюсти на буферной чугунке сотый скорый. Несёмся. Тётушка то спит, то плачет, но больше всё же спит. Я слушаю себя. Я обновляюсь. В моей душе есть прошлое, однако. Гораздо большее, чем женщине даёт развод. На стрелках стык кладёт судьба и злость моя, открытая эфиром.

Цезарь стал Цезарем не от того, что в честь его Антония сгубила Клеопатра. Цезарь явился миру благодаря провиденью его супруги, о святости которой мир узнал пословицей, кого почтить вне подозренья, и в продолжение — кого прославить Брутом. Что за блажь стремится в мой висок в том левом крайнем, где флюсом мудрость словно болью воспалилась? Это период последних наших встреч в Москве. Я отыграла Орлеанский след и репетировала Клеопатру. Венец мечтаний, если говорить о сущности профессии актрисы. Я возвращаюсь в город, кромешный завершая круг. Огромный круг внимания, в котором не умещалось желание оглядки — всё уроганом встречным унеслось. Но теперь, молю приблизиться пространство отшатнувшихся значений, в котором прошлое моё оценится подарком и муку боли оттеснит. И я узнаю нечто, от чего свело весок и что в спасенье вихрем удаётся. Открытия. Я так давно не смела вновь соприкоснуться с вами. Чтоб много чувствовать и много знать необходимо мчаться по открытым вихрям.

А сотый скорый вместо надежды вдаль принёс одни воспоминанья. Главенствуют возможности количеств. Я качества взыскую. Мне нужно возродиться — сбросить грузы от прошлого. Чугунный парадокс. Лечу вперед, а устремляюсь вспять. Однако, кто в крайностях не удержался в сущий миг, тот и не пил шампанского. Как кровь земная вам водицей, властей попридержащие в погонах? Я уповаю милостью вразрез опровергать уставов постулаты — закон военного пленения — расход. Не израсходуйтесь, мужчины, я еду не преподнести для вас урок, а просто молвить в крайнем положеньи, что всё качнётся на противоположные круги своя. Держитесь середины в вихре, чтоб мой зрачок горючая слеза не заливала, иначе замутится разум ваш.

Надежда в крайних степенях давала почву размышленьям, и грезилось, что я опять одна, что я играю, а не сути мной играют. Наполнены до краешков сосуды, и выбор не стоит: куда ведёт глоток — в песочный перечень часов для пессимизма или в уключину ладьи, плывущей вдаль ровнины..

Сквозь слёзы ветка назарета была ловка. Все обмороки тётки были предпочтенны одной идее: означиться. Клятвенным обещаньем матери моей — не кинуть тени поселеньем на дорогую дочь — мою сестру, — она пренебрегла, едва сойдя с платформы.

Сестра снедала страх по сделкам с иностранцами и говорила:

— Конечно, тетя, разумеется, ко мне… — и опускала долгие ресницы асфальту долом.

Мой флюс лежал почти что на ключице. Зуб мудрости сквозь слёзы обостренья. В суть прорастал. Впоследствии дантисты выяснят: зуб был последним и необыкновенным. Проростом параллельно в щеку, без места в челюсти. Восьмой. Такого не бывает? Дантисты тоже удивлялись. Он был двойным. Антропоморфное единство. А пока агентство телевиденья «Франс-пресс»   дежурило на лестничной площадке, от имени Чечни звонил «Мавлен Саламов»,  а комитет солдатских матерей советовал зажечь свечу и на неё молиться.

Сутки, двое. Тётка вела «для правнуков»   дневник и падала в припадки обмороков, лицезрея младенца в камуфляже на экране. Кирюху мировые спутники казали каждый час в немыслимых и непереводимых истошных блоках разных новостей. Вот здесь он говорит, вот здесь его слова перекрываются каким-то репортажным текстом, теперь он в шарфике, который для сидения в суровых казематах ему значительный политик подарил за твёрдую настойчивость не вылетать из плена спец-посланным бортом из думской гвардии столицы.

А министерство Паши Мерседеса нас отказалось вызвать на приём для разговора, без записи за месяц с паспортами. А Жириновский, доложили, соригинальничал ради запоминанья: беру солдат — бросаю офицеров. Всех вывезли, а наш сидел. Мой флюс лежал на плоскости предплечья, но тяжелее было выходить с ведром к панели мусоропровода. Там спали на полу и вздрагивали в нервном тике бригады новостей «Франс-пресс»,  таившие надежду на событье. Шагая через кофры и треноги по ссыпанным пролётам перекрытий, моей задачей, выходя с ведром, на протяженье суток оставалось не перелечь на плёнку. Чувствительность к включенью оптики, прозрение, сквозь боль, рост нового, когда прогресс остановился перед смертью.

— Ваш брат козёл. — Мембраны напрягались. «Мавлен Саламов». 

Динамик «Панасоника»   на долларовом аппарате моей сестры включался строго по программе и всё писал. Телефония вслух в режиме реальной записи. Сестра и тётка замерли, сронили тишиной зрачки усталостью подвешенных на нитки бессонных глаз на деку телефона, что означалось бы глаголом «дрогнуть».  Я к дырчатой решетке микрофона отёчным флюсом наклонилась и холодно, артикуляцией актрисы произнесла:

— Что дальше?

Мне было всё равно, мне просто страшно надоело стоянье в вертикали «флю».  Хотелось лечь. Игра с огромным государством уже не увлекала. Мудрость, прорезавшись, накипятила кровь под сорок роковых, и время репрессировало в пресс возможностью изъятья информационного потока из ерунды: из телефона и экрана. В Кремле, наверно, позабыли, что эти два теперь у всяких граждан есть. Свелось в сознаньи сведеньем:

— Что дальше?

Вновь пауза и пустота. Нет голоса. Но нет и места страхам. Бунт через боли нарастает.

— Ну, дальше!

Осмелься повторить тогда переговорщик от имени чеченского народа, что он попробовал произнести, его постигло бы проклятие славянки.