— По радио передавали: к субботе дождь пройдёт. — Матвеевна изъятьем «каратели»   в периоде дождя, блюла методику создания запасов для закрома.

Переработка безотходным способом в условиях хронического стресса вгоняла всех в аскезу. Вершки рубились курам на прокорм, а корешком питались сами.

— А настроение улучшится, когда придёт тепло. На солнышке и травка зеленее. — От интонации певучим голосом Матвеевны редели тучки в небесах.

— А я хотел вчера купить свинины. — Мяхвётьтевич вкушал горох. — Поехал электричкой в Жуковку. Там экология почище, получше содержание свиней. До рынка не дошёл. Мне стало плохо. А молока себе купил для кофе. Три бутылки, пластмассовых. Для кофе масла взял и колбасы хорошей, по шестьдесят рублей, — «Студенческой»,  конфет — по девяносто. Они теперь такие дорогие, конфеты. Из шестидесяти до девяноста вырастают за зиму. Анархия ценовая. Но многолюдно всюду. Упитанные все. Заполонили всё. Молодые дамы толстые, лица скуластые. Татаро-монгольские. Русских лиц редко встретишь. Они врачи, медсёстры. Зарплаты — выше не придумать.

Матвевна справочные сведенья вносила:

— У нас голова города — хирург. Грудник. Замена прежнему — с торговли. У него десять тысяч была зарплата, а этот поднял под себя. Не десять тысяч, а двадцать четыре. Как всем врачам в стране поднял министр.

Дедушка Крот включился в тему крестьянской сметкой:

— Он поднял плату нам на газ. Сперва на двадцать, а потом на тридцать процентов. Теперь усилит процедуру — до сорока дойдёт. Вот и зарплата, у городского головы.

— А трём начальникам милиции и участковым, он по шестнадцать положил. Чтоб охраняли. — Мяхвётьтевич приколотил дубинкой палочку трухлявую оградки. Того гляди коснись железным инструментом — рассыплется: — Секретари и заместители. Только сиделки нет. Дал всем им десять, и за десять.

Дед раззадорился и встрепенулся:

— Собрались там шестого марта все ветераны во дворце, и приняли решенье опротестовать. Я не был, так как мне туды далёко. Все возмущены: трудягам по три тыщи платят, а энтот Распутин — он барин. Подумай-ка у него три секретаря, без топора и без лопаты — по десять тыщ имеют каждый месяц.

Матвеевна нахохлилась с охапкою ботвы морковной, как мокрая наседка, и давай ругать всех мужиков, за весь развал Советского Союза. Потом схватилась о себе и — слёзку пролила:

— Я конопатила с восьми утра до вечера в заводе этом. А отпуска — в профелактории. Детей растила. А пенсии мне положили три тыщи и четыреста рублей. А санатории поотбирали…

— И будет эта вакханалия и дальше. — Мяхвёттевич прицеливался на оградку полисада, мечтая опрокинуть эту гниль. Шарик смотрел с неодобреньем.

— А мне, фронтовику, — припомнил Дед, — машину при социализме обещали. Да не успел я получить: случилась перестройка.

— Кто-то ездит, дед, на старенькой уже твоей машинке.

— Они озлобились против всех нас, фронтовиков. Воруют. Жены их торгуют в магазинах. В милиции — зятья.

Мяхвётьтевич блюстителей порядка не любил. Порядка не снискали:

— Там двухэтажный корпус милиции поставили. Всё, как при Николае втором: на вымирающие Бирендеи пол населения жандармов. Не позабыли они. Было четыре думы. А Столыпин сказывается. Личность. В школе его превратно нам история приподносила. Если бы его не убили черносотенцы, он бы примкнул к революции. Историю не надо изучать. Она сама собой известна. Но император был на стороне врага своей судьбы. Масштабом не сравнилась личность. А Столыпин, царь считал, что заслоняет его трон могучим интеллектом. Хороший он был семьянин. Дочь пострадала от бомбистов. Но замуж вышла за морского офицера. А сестра её вышла за Сазонова. Издателя журнала. Он выпускал «Новое время». 

— А Сазоновы живут здесь, за старым базаром. — Дед тоже лепту внёс в архивные анналы. — На Первомайской, в школе приходской, мы с ихними детьми учились вместе.

Матвевна явно потеряла нить. И дождь закончился, и куры на насесте, а что у этих мужиков от мира на уме, не признавалось воротами. Бараны.

Совсем сгустились сумерки, слетались комары. Дед вспомнил о своём радикулите. Мяхвётьтевич немедля тему обобщил на основании экономических раскладов:

— Они же в баню сделали билет за тридцать шесть рублей. А на бассейн понизили. Элиты. Людей по справкам не пускают, и справки не дают. Себя купают. Я сам в бассейн просился — тормозят. А если бы ты, дед, ходил в бассейн, да хорошо разогревался в бане, да плюс питание тебе получше, прошёл бы твой радикулит. Я вот теперь заметил, что службы наверху, наверно, заинтересованы в похолодании планеты. Летают спутники. За ними шлейф дыма с обыкновенного земного газа и нефти. Голова кружится. Солнце закрывают. Усилили всю радиацию чернобыльского смога. Воздух теперь опасный для здоровья. Сменилось самочувствие у всех.

Матвеевна уже в дремотной неге отозвалась:

— Теперь идут навстречу люди, ступают, как по льду.

— Вот почему Россия безразлична к жизни человека и к течению времени. Она безлика, вечна и несокрушима: писал великий карелянин. Это в копилку тютчевскому монологу: умом Россию не понять, аршином точно не измерить, у ней особенная стать, в Россию можно только верить. Проклинаю, как я был наивен в этой вере! Какую силу обрела было страна. Мы перегнали бы все страны света. А этот сброд сгубил её, прихватами в карманы.

Совсем стемнело. Шарик шёл, отфыркиваясь в запахах растений, к постилке в будочке своей, и маттиола распустила в воздух ароматы, как будто спутники завидовали ей.

Обратно возвращалась в осень на собственном авто. Застеленный ковром опавших листьев окрестный лес стоял ещё темнее, по радио звучали голоса о ставках на Нью—Йорской бирже. Вдоль полосы дорог стояли вёдра и корзины. С окрестных деревень сносили урожаи к обочинам промокших магистральных трасс, как обозначено на карте, и торговались поселяне. Я с ракурса приземистой равнины таких картин не замечала раньше. Окно в автобусе повыше — и вёдра не видны. Теперь ты едешь, а тебя отборным тормозят. Купи! Купи! Не паданку, а проданную душу. Вдруг, за изгибом, на уклоне, там, где автобусы обычно тормозят и отпускают на инерцию педали, возник обычный подорожный столб и надпись указателя со стрелкой. Читаемая, крупная, по-русски и односложная, без всяческой приставки «поместье»,  «хутор»,  «пригород»,  «совхоз»…  Стояло «Бунино»   со стрелкой. Какой-то местный острослов, предполагающий себя шедевром, вдоль белой доски половою краской вывел: «мой маленький Париж».  Такие парадоксы, Боже. Не надо ездить никуда, чтобы в Париже оказаться. А на дорогу из ведра антоновское яблоко скатилось………………..С богом!