— Быть может, бог и благосклоннее к тому, кто любит собирать ракушки, чем к тем, кто появляется на свет наследником больших богатств.

Это многозначительное назиданье я слышала от Лидии Семёновны не раз, и удивлялась её ассоциациям о море. Лишь по прошествии больших времен мне станет ясно, что Данила Кофтун, мой охранитель от нападок в альма-матер, возглавит тот Феодосийский храм, которому служил их дед когда-то. Через одну судьбу переплелись две нити. Воистину — все жизни на одной деснице. Мы узнаём об этом под конец.

— Лилечка третьей электричкой сегодня едет вести уроки, ты помоги ей приготовить чай, а я пока взгляну в библиотеку.

Я помогла перекатить через порог её коляску. Бесшумно приподнявшись в костылях, она достала с полки книгу и повела увеличительным стеклом по строчкам в титульном листе, потом по корешкам обложек — искала что-то, шепча губами и осторожно проводя перстом.

Все стеллажи их крошечного дома были заполнены собраньем раритетов с двуглавым глуботиском герба изданий царских лет. Что помогло им самосохраниться, не растерзав от обысков в гоненьях заглавные листы, мне до сих пор не ясно. Поскольку мои тетушки—московки стирали царские гербы даже на соусниках кузнецовского фарфора, в опаске, что такая утварь не сочетается с веленьем времени о футуризме красных истин.

Но в этом доме водилось до сих пор неведомое мне. Из внешнего родства и окруженья в вглубь этих комнат ходили трое — племянники и я. Ни моя сестра, ни кодла из тринадцати двоюродных братишек в пределы этой дружбы не входили. Теперь я думаю, что это был залог кредита памяти моей прабабки Пелагеи. Прабабушка считалась безграмотной, и в документах меняющейся власти от временных, троцкистов, большевиков и коммунистов подписывалась крестиком. Однако, огромные резные фолианты с буквицей, витыми ятями и разделительным в конце мужских имён читала каждый вечер перед сном при лампе и благоговейно прятала в сундук. На дно. От недоразумений, неслухов и козней недругов, которые брались всегда невесть откуда. Старославянской вязью образованную старушонку за грамотного человека не считали. Вот Пелагея и проставляла им кромешный черный крест. Кто после этого мне скажет, что женственная доля в народе не гражданственна? С моей прабабкой не сравнятся ни Вася Железнова, ни ваша Коллонтай!

Её фамилия была Мозгова, такая подпись не должна стоять под мракобесным постулатом. Добро. Однажды Матвеевна подстерегла мою прабабку за полосканием половика на старом мостике у Кочевиги, с обратной стороны от переезда, и завела о том, что я в роду на взгляд соседей, не от мира.

— Какой артисткой будет эта твоя внучка — той что поют или танцуют? — Желала пересмешничать, а та ей внятно так проговорила:

— А той, какие в телевизоре глаголют, — и пральником отколотила половик.

Пророчествами называть такую прозорливость было не принято при атеизме. А слово «ясновиденье»   вернулось в мир в конце столетья, когда таких прабабушек не стало, но их отвага отличать добро от зла имеет всходы в мире.

В тот приезд Семеновны мне вновь напоминали эту историю за чашкой чая и призывали отдохнуть на их веранде, свято веря, что выпадал мне путь далёк. Пока старшая, Лида, наблюдала за тем, как Лилия к походу в школу пакует в рушничок еду и хлеб (они подкармливали слабых ребятишек, наверное, намоленною снедью), я потихоньку перешла в цветник.

Здороваться с Шарыней за забором было моей уловкой. Не наступать на жаб — угаданный успех. К альпийской горке шла тропинка и колея колясочных колёс. Здесь каждый первоцвет сиял уходом. На камешке лежал совочек и лорнет. Подолгу, при ожидании сестры, над цветником просиживала Лида и говорила в прорастающий бутон, накинув на колени кроссворд для вида.

Жизнь в Берендеях — нравственный выкуп за грехи или спасенье? Шедевр земной из цвета с ароматом — неординарный выход из беды.

Шарыще фыркнул и залаял. Кто-то встревожил тишину.

— А почки там не повредились? Зима холодная была.

Не сразу я смекнула осознать, что это вывалилась в огород Матвевна и обращается к Мяхвётевичу, который чуть её терпел, поскольку говорить с такой соседкой — что свечку от пожара зажигать.

— Я форточку на гвоздь закрыла от своего кота.

Подлизывается к Шарыне Патрикевна, чтоб не рычал и дал поговорить. Сама прищурилась на щелку вдоль забора, чтоб лучше рассмотреть меня.

— По радио чевой-то говорят о ветеранах живых и поздравляют. А ничего о мертвых. Вот я за своего отца приплаты никакой не получаю. А мне было всего семнадцать лет, когда он, бедненький, погиб на фронте. И почему я не имею льгот от государства?

— А плохо станет вам от сервелатов. — Заслуженный сосед не выдержал и отозвался.

— Ох, как я победовала зимою в нашей областной… Я ему говорила: «Доктор, у меня сахару кусок в моче. Я не прошу избавить, дайте лекарство — чем, а я сама!»   Откуда он теперь берётся, этот сахар?

— Едят его помногу.

— У нас ведь было — свекла. Мы сахару не ели.

— Да вы не видели его.

— Не знали! Бывало, свеклу грузят — ну, возьмут нам, детям, свеколку. Возьмут. Так ешь её — она же сладкая была, как сахар. А сахару не знали. Теперь ты глянь-ка, диабет.

— Но мёд был мёдом, а молоко — здоровьем.

Мяхвётич, по обычаю туманных Альбионов, с утра весною вкушал ревеневый кисель.

Матвевна таких диковин сторонилась: «едит лопух». 

— Нам главное щас пережить конверсию. А остальное — неизбежно. — Такое резюме всегда итожило Матвеевну и прямо означало, что обсужденья в преньях необходимо прекратить. И если становилось невозможным призвать её фантазию к морали, соседи ей напоминали о себе. О Патрикеевне. Лучше всех это делал Мяхвётевич. Сейчас, после объёмной с пряником дозы ревеня, ему было необходимо взгромоздиться на турник, и соблюсти обычный ритуал — отфыркнуть Шариковым рыком один подъём переворотом с подтягиваньем к перекладине десяток раз, а Патрикеевна бессовестно мешала. Теперь она переключилась от сахара на пороха.

— Конверсию… Кооперацию… Борьбу с нетрудовыми… Цыгане говорят, что если дальше так продлится перестройка, они своим коням все зубы золотые вставят. А мы вместо продукции уже кастрюли выпускаем, а дальше будет тут асфальтовый завод.

— Природа это не потерпит. — Философ, грешным делом, опасался, что мироздание умом руководителей способно рухнуть всякий час ещё к обеду, после приезда Тетчер.

Предвидеть будущее политических событий Мяхвётевич умел по небесам. Он каждодневно наблюдал сезонность, частоту и высоту полёта лайнеров трансатлантических, сверхзвуковых и прочей «ТУчести и ЯКости».  Он точно сопоставлял их звук с вещаньем новостей и публикацией в газетах. Теперешний волюнтаризм для авиатора был горше кукурузы. «Честь и ость»   давали сбои — не так и не туда летали, «птисы». 

Матвевна политические предсказанья сверяла с запахом. Нюх у лисы был предрассудком настолько точным, что всякий раз склонялся к приблизительным сужденьям. Для любопытного вопроса, даже безмозглых родственников, у неё всегда звучал ответ: «Цистерны крашу!»   После чего её мгновенно гордыня обуревала, и, чтобы справиться с жаждой величия, не впав в ничтожество, Матвевна добавляла: «Моя продукция идет на Кубу!»   Затем, спесиво уязвлённая, кончала: «…и в прочие другие страны».  Она была технологом по порохам. Высоким профессионалом. Есть старое поверье, что только взрывчатка, намешанная женщиной, отменно попадает в цель. Самозабвенно Матвевна пела в праздники «Катюшу».  И этот её фактор, однажды спас меня.

Потом я долго вспоминала как во времена неразберихи, после крушения варшавских соглашений, в преддверии полнейшего разгула валютных бед и терроризма, полет женевского экспресса в Вену был прерван без объяснения причин, и угнан, в неведомый отстойник для проверки. Всех пассажиров вытряхнули из вагона, и мой диппаспорт препятствием к тому не послужил.

На перроне крошечной станции было уже темно, малопонятно, как прочесть латинский шрифт немецкого названья городка, оформленный славянской вязью. Сместилось время от Гринвича к Гольфстриму, и можно было опознать по форме только полицейских. Мы оказались где-то в чехах. Сначала не решались, но сквозняк вогнал в высокий узкий станционный зал, довольно слабо освещенный, в котором вдруг возникли патрули, и изнутри кассирша хлопнула оконцем. Попробовав сказать себе «всё ерунда»,  и к путешествиям одной не привыкать стать, к тому же всюду люди, и эта часть пути — славянская Европа, и все границы мира держат не власти, а деяния доброй воли направленности светлой от людской души, я попыталась продышаться. Неплохо бы расслабиться, достать «фотопарат»   и «выфотиться»   для почина. Но вдруг спустился холод, стало мрачно и закружился снег. Патруль исчез, окошки касс по-прежнему не открывались, безостановочно строчили поезда, но мимо. Сводило зубы.