Майкл был славным парнем. Когда-то он изучал детскую психологию; потом, после основания Коммонвила, заинтересовался медициной, химией и экологией, но я не знаю, был ли он в глубине души настоящим ученым. Во время наших диспутов он всегда с большим уважением прислушивался к любым мнениям, но своими мыслями не делился. Он, похоже, считал, что со мной ему все ясно. Он видел уже не одну сотню людей, приезжавших сюда на семинары, и разработал собственную, весьма условную классификацию, поделив всех на две группы — мистики и реалисты.

— Ты, ясное дело, не из мистиков, — сказал он мне однажды за обедом. — Не то чтобы мистицизм лучше реализма… — он помолчал и добавил:

— И вообще это все слова.

В качестве примера он рассказал мне о жене: она никогда ни слова не говорила о духовности, но в дождь выходила на шоссе собирать улиток, чтобы их не давили машины.

— Вот ей, к примеру, вообще не нужно искать никакой духовности. А я — другое дело, мне еще над собой работать и работать.

А что же я? Значит, я всего лишь реалист, и точка? Я опять разрывался пополам. С одной стороны, я был убежден, что чистого рационализма мне уже явно недостает. С другой — то, что Майкл называл «мистицизмом» и «духовностью», у меня вызывало настороженность. Понятия это двусмысленные, расплывчатые, без единой точки отсчета, а следовательно, субъективные и неполные. Мне казалось, что я ступаю на скользкую тропинку. Иногда от слов «энергетика» или «вибрации» меня мутило.

И все-таки я тоже начинал чувствовать, что на свете существует «что-то еще», что достаточно посмотреть на вещи с другой точки зрения. Эта болезнь пришла ко мне, чтобы чему-то научить. Мне нужно было пройти через лабиринт, добраться до своего центра, чтобы заняться тем, чего я даже и представить себе прежде не мог. Но именно этим «необъяснимым», я чувствовал это инстинктивно, я и должен был заниматься, чтобы научиться бороться, управлять своей жизнью, сосуществовать со своей болезнью.

Прежде всего, мне следовало преодолеть собственное высокомерие, сопротивление чисто интеллектуального свойства, убежденность, что «это не для меня». Мне нужно было взглянуть на мир сквозь другие очки, потому что теперешние серьезно искажали действительность.

Что касается разных видов лечения, то в Коммонвиле придерживались классической, аллопатической медицины, но предоставляли место и прочему, ничего не отметая. Майкл много говорил о том, как важно иметь право выбора, особенно когда речь шла о том, чтобы избежать лечебной бескомпромиссности, свойственной врачам, а порой и близким по отношению к пациентам. Однако, даже находя много полезного в альтернативных методах, он очень скептически относился к некоторым лечебницам, возникшим близ мексиканской границы и гарантировавшим «исцеление».

Майкл утверждал, что вовлечение больного, в том числе и психологическое, в процесс лечения необычайно важно, но при этом отвергал идею «нью-эйдж» и альтернативной медицины, согласно которой больной несет ответственность за свою болезнь или, того хуже, сам в ней виноват. «Думать так — абсурдно и опасно, — говорил Майкл. — Рак по сути своей — эпидемическое заболевание, и подавляющее большинство причин этой эпидемии находится не внутри, а вне нас».

Майкла и его людей очень интересовала связь между раком и состоянием окружающей среды. Исходя из очевидного, они пришли к некоторым тревожным выводам. Например, они определили, что материнское молоко превратилось в один из самых токсичных продуктов. Как последнее звено в цепи питания, люди получают все токсины из загрязненной окружающей среды, и они биологически накапливаются. Причем их токсичность увеличивается в двадцать-сто раз, в зависимости от того, чем человек питается. И грудные младенцы получают набор токсинов, накопленных их матерями.

Так вскармливание материнским молоком все больше превращается в тонкую форму косвенного отравления.

— Вот уже двадцать пять лет, — говорил Майкл, — десятки миллионов американцев в сотнях городов пьют воду из-под крана, зараженную инсектицидами, дефолиантами и химическими удобрениями. Причем они не только пьют, но принимают ванну, моются под душем, впитывая и понемногу накапливая химикаты, предназначенные для полей.

Но несмотря на это, исследования, проведенные в Коммонвиле, показали, что грудное вскармливание — все же лучший вариант. Хотя матери таким образом отдают детям значительную часть химии, но малыши все равно развиваются лучше, чем те, которых кормят искусственными смесями.

Связь между здоровьем Земли и здоровьем людей (а также прочих живых существ) была одним из главных направлений деятельности Коммонвила. Отсюда их участие в различных проектах, в частности посвященных защите морской фауны у берегов Калифорнии. Вот так из хиппи, которые когда-то съехались сюда спасать чаек и пеликанов, получились замечательные граждане: в Америке, как ни крути, есть немало и хорошего.

Майкл продолжает работы, но в последних его письмах растет беспокойство о здоровье Земли. Опыт работы с больными раком доказал ему, что психологическое состояние, осознание того, что болезнь угрожает твоей собственной жизни, может быть преобразовано в некую позитивную силу. Не может ли это произойти не с отдельным человеком, а к примеру, с целым народом или даже всем человечеством? «Мы, люди, — говорил Майкл, — долго вели чудовищное наступление на все живое на Земле, и результаты этой бойни теперь угрожают нам самим. Настал момент признать это и начать поиски спасения».

Я был полностью с ним согласен. Человек должен по-новому взглянуть на себя, на свою роль в мире, на свои отношения с другими людьми и вообще с другими живыми существами. Это новое сознание должно стать своего рода противовесом навязчивому, тупому материализму нашего времени. И тогда можно будет надеяться на формирование новой всеобщей цивилизации, заслуживающей нашей поддержки. А нынешняя цивилизация находится на грани варварства, она завела нас в тупик, из которого нам предстоит выбираться.

Поэтому Майкл утверждает, что следует перейти от лечения людей к лечению планеты. «Земля, — говорит он, — поражена болезнью, которая угрожает ее существованию, как рак угрожает жизни участников семинаров в Коммонвиле». Мы должны создать движение, которое всеми возможными способами будет способствовать росту сознания людей вплоть до того, что Майкл называет «interbeing consciousness» — пониманием взаимозависимости всего живого.

Однажды утром «час воображения» был использован неожиданно. Всей группой мы направились через поляну к большущему строению над морем. Его так и не отстроили, и вид у него был совершенно потусторонний. Сквозь крышу пробивались солнечные лучи, и обширное внутреннее пространство было загромождено хламом пятидесятилетней давности: остовами генераторов, антеннами, проводами, радиоприемниками. В углу стоял даже старый красный пожарный насос. Это место идеально подходило для фильмов о войне — скажем, для сцены расстрела. Примерно для этого мы сюда и пришли. К одной из огромных стен, позеленевших от сырости, был прикреплен большой квадрат белого картона с одним словом посередине: «РАК». Перед листом картона стоял столик с фломастерами; на земле лежали старые стеклянные бутылки. Все это годилось для метания в цель. Целью была наша болезнь, но каждый мог добавить от себя любое другое слово, на которое ему хотелось сорвать злость, забросав его бутылками.

Кто-то фломастером написал слово «боль», еще кто-то «бюрократия», «черствые врачи». Ортопед написал «страховка». Грохот бутылок, которые разлетались от ударов о стену, отвлекал от проблем. Все смеялись, наперебой поздравляли друг друга с удачным попаданием и самозабвенно швыряли все новые и новые бутылки. Я не чувствовал в себе никакой агрессии и отдал весь свой арсенал женщине-адвокату из Денвера. Потом, когда мы уже уходили, я взял маркер и пририсовал мишени усы, глаза и смеющийся рот — в самом центре, где слова «РАК» уже почти было не видно. Возвращались обратно мы счастливые, веселые. Забава всем понравилась. Каждый говорил, что ничего лучше он не делал до этого дня. Без сомнения, это помогло рассосаться многим «гроздьям гнева», которые каждый носил у себя в груди.